Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Потом он спустился туда, где лежал молоденький лейтенант, убитый во время первого штурма. Посмотрел на него, но не прикоснулся.

« Qué cosa más mala es la Guerra – какая гнусная вещь война», – подумал он, снова перекрестился и, спускаясь вниз, прочел пять молитв к Богородице и пять раз – «Отче наш» за упокой души своего погибшего товарища. Присутствовать при исполнении собственного приказа он не пожелал.

После того как самолеты пролетели над ними, Роберт Джордан и Простак услышали, что началась бомбежка, и у Роберта Джордана снова бешено заколотилось сердце. Облако дыма плыло над последней из видимых им вершин кряжа, а самолеты превратились в три постепенно уменьшающиеся крапинки в небе.

«Может, они разбомбили к чертовой матери собственную кавалерию, а до Сордо с его людьми так и не добрались? – подумал Роберт Джордан. – Эти проклятые самолеты нагоняют смертельный страх, но не убивают».

– Там бой продолжается, – сказал Простак, прислушиваясь к треску шквального огня. Когда шла бомбардировка, он вздрагивал от разрыва каждой бомбы и до сих пор облизывал пересохшие губы.

– Конечно, продолжается, – ответил Роберт Джордан. – Эти чертовы штуковины людей обычно не уничтожают.

Потом пальба полностью прекратилась – больше не раздалось ни единой очереди. Пистолетного выстрела лейтенанта Беррендо они, само собой, услышать не могли.

Вначале, когда огонь только прекратился, это не сильно встревожило Роберта Джордана. Но по мере того как тишина длилась все дольше, в груди росло ощущение мучительной пустоты. Потом послышались разрывы гранат, и на миг сердце у него радостно екнуло. Но потом все смолкло окончательно, тишина уже ничем не нарушалась, и он понял, что это конец.

Из лагеря пришла Мария с жестяным ведерком заячьего жаркого в густой грибной подливе, полной торбой хлеба, кожаным бурдюком, четырьмя жестяными тарелками, двумя кружками и четырьмя вилками. Остановившись возле пулемета, она наполнила тарелки для Агустина и Эладио, который сменил Ансельмо в качестве второго номера, выдала им по ломтю хлеба и, вытащив затычку из бурдючного рога, налила вина в две кружки.

Роберт Джордан наблюдал, с какой гибкостью она карабкается на их наблюдательный пост: торба с хлебом на плече, ведерко в руке, ежик остриженных волос блестит на солнце. Он спустился, взял у нее ведерко и помог взобраться на последний валун.

– Что там делала авиация? – спросила она, устремив на него испуганный взгляд.

– Бомбила Глухого.

Он снял крышку с ведерка и стал накладывать мясо в тарелку.

– Бой еще идет?

– Нет. Все кончено.

– Ох! – Она закусила губу и взглянула на дальние горы.

– У меня нет аппетита, – сказал Простак.

– Все равно поешь, – сказал ему Роберт Джордан.

– Да мне кусок в горло не полезет.

– А ты выпей, приятель. – Роберт Джордан протянул ему бурдюк. – Потом и поесть сможешь.

– После того, что случилось с Сордо, всякая охота пропала, – сказал Простак. – Ешь сам. Мне не хочется.

Мария подошла к нему, обняла за шею и поцеловала.

– Поешь, старик, – сказала она. – Мы все должны запастись силами.

Простак отвернулся от нее. Он взял бурдюк и, запрокинув голову, направил струю вина прямо в горло. Потом наполнил тарелку и начал есть.

Роберт Джордан посмотрел на Марию и покачал головой. Она села рядом и обняла его за плечи. Все они понимали, что чувствует сейчас другой. Так они и сидели; Роберт Джордан ел неторопливо, отдавая должное вкусной грибной подливе и запивая еду вином; никто не произносил ни слова.

– Если хочешь, можешь остаться здесь, guapa , – сказал Роберт Джордан, когда с едой было покончено.

– Нет, – ответила она. – Я должна вернуться к Пилар.

– Теперь уже не обязательно. Не думаю, что случится что-то еще.

– Нет. Нужно идти к Пилар. Она меня наставляет.

– Что-что она делает?

– Наставляет меня. – Она улыбнулась и поцеловала его. – Ты никогда не слышал, как наставляет священник? – Она покраснела. – Вот и Пилар делает что-то вроде этого. – Она еще больше покраснела. – Только по другому поводу.

– Ну, иди слушай ее наставления, – сказал он и погладил ее по голове.

Она снова улыбнулась ему и обратилась к Простаку:

– Тебе ничего не нужно принести снизу?

– Нет, дочка, – ответил он. Было видно, что он еще не отошел после случившегося.

– Salud , старик, – сказала она ему.

– Послушай, – сказал Простак, – умереть я не боюсь, но бросить их вот так одних – это… – Его голос дрогнул.

– Другого выхода не было, – сказал ему Роберт Джордан.

– Знаю. Но все равно.

– Другого выхода не было, – повторил Роберт Джордан. – А теперь лучше об этом не говорить.

– Да. Но они там, одни, а от нас никакой помощи…

– И тем не менее лучше не говорить об этом, – еще раз повторил Роберт Джордан. – А ты, guapa , иди получай свои наставления.

Он посмотрел, как она спускалась вниз, пробираясь между камнями, а потом долго сидел, задумавшись, глядя на дальние горы.

Простак пытался заговорить с ним, он не отвечал. Солнце сильно пекло, но он не обращал внимания на жару, все сидел, вперив взгляд в горные склоны и длинные островки сосняка, тянувшиеся к вершине по самому высокому из них. Прошел час, и солнце переместилось далеко налево, когда он увидел, как они переваливают через вершину, и поднес к глазам бинокль.

Когда в поле зрения появились два первых всадника, их лошади показались ему маленькими и незначительными на фоне длинного зеленого склона высокой горы. Потом, растянувшись шеренгой поперек него, стали спускаться еще четыре всадника, а потом, наведя резкость, он отчетливо увидел в бинокль людей на лошадях, ехавших колонной по двое, и почувствовал, как взмокли у него подмышки и пот побежал по бокам. Во главе колонны ехал один всадник, за ним – остальные, потом – лошади без всадников, к седлам была приторочена разная поклажа. За ними следовало еще двое верховых. Дальше ехали раненые, их лошадей вели под уздцы сопровождающие. Колонну замыкало еще несколько кавалеристов.

Роберт Джордан следил, как они спускаются по склону и исчезают в лесу. С такого расстояния он не мог определить, что за груз привязан к седлу одной из лошадей – длинная скатка из плащ-палатки, связанная с концов и в нескольких местах посередине, между веревками выпирали бугры, делая скатку похожей на стручок, полный горошин. Скатка лежала поперек седла, ее концы были привязаны к стременным ремням. Параллельно ей к седлу был прикреплен горделиво торчавший пулемет Глухого.

Лейтенант Беррендо, возглавлявший колонну, острие которой выдвинулось довольно далеко вперед, а фланги расползлись в обе стороны, никакой гордости не испытывал. Он испытывал лишь опустошенность, которая наступает после боя. Отрубать головы – варварство, думал он. Но в качестве доказательства и для опознания это необходимо. У меня наверняка будет много неприятностей из-за всего этого дела, и, кто знает, может, то, что я привезу головы, смягчит моих командиров. Среди них есть такие, которым подобные вещи нравятся. Не исключено, что они отправят все эти головы в Бургос. Дикость, конечно. Самолеты были хороши, muchos . Очень. Очень. Но мы могли сделать все сами, причем даже без особых потерь, будь у нас миномет Стокса. И еще два мула для перевозки снарядов и один – с минометом, притороченным к вьючному седлу. Плюс огневая мощь всего нашего стрелкового оружия. Да это была бы целая армия! И еще один мул. Нет, два мула для перевозки боеприпасов. Хватит, одернул он себя. Это уже не кавалерия. Хватит. А то нафантазировал себе целую армию. Глядишь, так тебе скоро горная пушка понадобится.