Чезар Петреску - Патриархальный город

Старшой счел необходимым из первых рук получить подтверждение или опровержение людской молвы.

— Может, скажете, что все не так? Что и клетки нет, и никаких зверей в доме нет?

— Нет, дружок, ничего такого я сказать не хочу. Это все правда. Только ты не совсем понял. Черный зверь называется пантера. Черная пантера. И эта Черная пантера — я! А другой зверь, вердуза со жмеями, называется иначе. Медуза… И Медуза — тоже я… Видишь, какие у меня волосы… Ну, чем не змеи? А всякий, кто взглянет мне в глаза, тут же превратится в камень, если я захочу…

Адина нервно рассмеялась. И в этом смехе звенели слезы.

— Адина! Адина! — укоризненно произнес Санду Бугуш. — Зачем это, Адина?

— Ничего, Санду… Я веселюсь… Разве нынешний вечер не для того, чтобы веселиться?.. За ваше здоровье, господин Григоре Панцыру!.. И за героизм, с которым вот уже пятьдесят лет вы сопротивляетесь этому городу!..

Пятеро мальчуганов, явившихся славить дедушку Трояна, уставились на хозяйку, одетую в черное бархатное платье, волосы у которой вились, как змеи; глядели и не смели пошевелиться.

Возможно, им казалось, что они уже наполовину окаменели.

Адина Бугуш оборвала смех, отставила пустой хрустальный бокал и поднялась со стула. Подойдя к ребятишкам, высылала им в ладошки горсть никелевых и бронзовых монеток.

— Не бойтесь… Вот, смотрите! У меня нет когтей, как у пантеры… Самые обычные ногти беззащитной женщины… И волосы — тоже никакие не змеи… Просто вьются от природы… Ха-ха!

— Адина, прошу тебя, перестань!.. — взмолился Санду Бугуш, встревоженный незнакомыми нотками в голосе жены.

— Ничего, ничего… Видишь, я снова умница. Уже и не смеюсь.

Адина опустилась на свой стул. На ее длинных ресницах дрожали две слезинки.

Григоре Панцыру, не шевелясь, разглядывал желтый черенок десертного ножичка.

Он привык говорить в лицо людям все, что думал; но второй раз за этот вечер убеждался, что существуют истины, которые нельзя ни высказать, ни растолковать; но даже если бы удалось их высказать — это все равно было бы бесполезно, ни к чему бы не привело. И он склонил голову с огромным шишковатым сократовским лбом, в точности как на обложке журнала «Je sais tout» [49] «Я знаю все» (фр.) . .

Не подозревая о новом умонастроении, в котором они оставили собравшихся, колядующие вышли за калитку. На улице старшой, сдвинув шапку на затылок, тут же на свой манер истолковал события, свидетелями которых они были.

— Видали, а? Что я говорил? Вот уж страшная женщина, так страшная!.. В своей стране царской дочкой была, вот и обучилась колдовству!.. Один раз возьми и превратись в черную бантеру, понял! Потом — раз! — и в мендузу, слышь!.. Потом — бац! — и на тебе — тут же превратилась в хозяйку господина Санду Бугуша, понял! А когда по своей стране вдруг затоскует, то сварит в горшочке чай из особой травки и выпьет, понял, — и сразу улетит к своим — быстрее ветра, скорее мысли… Вот и нынче она то плачет, то смеется, потому как тоска ее разбирает, а уйти не может, гости за столом сидят… А деньжищ она нам отвалила, ого-го!.. Сразу видать — царская дочка… Я так думаю, что привез ее племяннику тот Бугуш — старикан, что прикидывался, будто ничего не видит и не слышит, понял? Моя, дескать, хата с краю, ничего не знаю!..

Обратный путь под ночным небом, сверкавшим яркими звездами, привел их к дому Тудосе Трифана.

Они набрели на него случайно — он просто оказался у них на пути. Нужную сумму старшой уже набрал, поэтому они отколядовали кое-как, лишь бы побыстрей да покороче. В окне, за занавеской, молодая девушка, слушавшая их, радовалась, хлопала в ладоши, то и дело оборачиваясь и что-то говоря другой девушке, которая лежала на диване и кашляла. Старик, а может быть, просто рано постаревший мужчина, одетый в черное, читал книгу. Другой мужчина, помоложе, держал руку лежавшей девушки и тихонько ее поглаживал.

— Я вам и про этих расскажу! И у них своя история. Видали этого, на стуле? Это Магыля, слышь! Он только кровью девушек и питается, во как! Упырь он!.. Приехал к нам в город и повстречал семь девушек. Семь сестер, значит. Одна другой красивше; и положил он на них глаз, понял! И целый год пьет кровь у какой-нибудь одной, пока та не зачахнет, значит! Надрежет жилку, приложится губами и сосет, пока у нее сердце не усохнет… Видали, как он у той, что лежала, руку щупал? А для чего щупал, а? Да чтобы жилку отыскать!.. А старик — отец этих девушек, бедная головушка!.. Он в книге про это читает! Как бы заговор на упыря найти, от Магыли избавиться, значит… А то ведь чертов упырь по доброй воле не уйдет!..

У малыша снова застучали зубы, таким маленьким и потерянным чувствовал он себя в этом городе, где на каждом шагу то вампир, то упырь или черная пантера, оживший мертвец или колдунья, царская дочка или цареубийца.

— У меня глаза липнутся, спать хочется! — захныкал он. — Я вот тут присяду, старшой, и посплю…

— Никак нельзя тебе тут спать, слышь! — решительно заявил старшой. — Зайдем еще к господину Иордэкелу Пэуну — и дело с концом… Господина Иордэкела мы поздравим с Новым годом задаром, и многих лет пожелаем, слышь!.. Это совсем особый человек. И деньги его святые, понял! Самый добрый человек во всем городе, понял, и самый честный, другого такого поискать! И оттого все бояре, на тысячу верст окрест, все свои бумаги и грамоты ему отдали, чтобы он ихние счета вел и дела их исправлял, слышь! А он только призывает их и говорит: «Вот это, значит, твое, а все разостальное — уже его право, слышь!» И боярам тогда податься некуда, какие они там ни разбояре! И слушаются они господина Иордэкела без звука, слышь, потому как они сами его избрали и дали ему государственную печать, самую большую, чтобы был он набольший над всеми судьями в стране, во как…

Иордэкел Пэун, набольший судья надо всеми судьями в стране, в бедном своем домишке с галерейкой на беленых столбах, новых колядующих уже не ждал. Их время уже прошло.

Одно только соединение под командой старшого еще не ушло в укрытие размораживать носы и приходовать содержимое кульков и сумок.

Господин Пэун все еще сидел в своей ярко освещенной столовой за накрытым столом вдвоем с госпожой Ветурией.

Еще один, нетронутый, прибор стоял на столе. Прибор Лолы. За весь вечер она так и не вышла из своей спальни и не пожелала отведать ничего из тех кушаний и печений, которые с такой заботой приготовила специально для нее госпожа Ветурия. Отговорилась головной болью, заперлась на ключ и просила ее не беспокоить.

Загрустившие старики так и просидели весь вечер, поглядывая на пустой прибор, поставленный вроде как в память об умершем ребенке.

— Может, не нравится ей у нас… как ты думаешь? — несколько раз спрашивал Иордэкел Пэун. — Привыкла к Бухаресту, к театрам, кинематографам… Что ей мы — неразговорчивые, ни на что не годные старики…