Чезар Петреску - Патриархальный город

— Я ее спрашивала… Я и сама так подумала. А она ответила, что, если бы ей не нравилось, она бы и не приехала… Никто ее не принуждал…

— Так-то оно так! — вздохнул Иордэкел Пэун. — Никто ее не принуждал. Отдалилась от нас Лола… Чужой стала.

Некоторое время оба молчали. Отводили в сторону глаза. Знали, что думают об одном и том же.

У госпожи Ветурии волосы были такие же белые, как и у господина Иордэкела, платье — такое же черное и опрятное, как у него костюм; походила она на него и лицом, и взглядом, и печальной доброй улыбкой; одинаково они думали, одинаково судили о людях.

Было у них и свое горе. Сын их, молодой учитель истории и младший лейтенант запаса, погиб на войне, оставив молодую жену и малолетнюю дочку. С годами боль утихла. Растворилась в общем горе и утихла — как у всех тех, кто потерял сына, брата, отца или мужа. Потом начались новые огорчения. Вдову их сына потянуло в Бухарест. Она переехала, обосновалась в столице, нашла себе другого мужа, который должен был заменить Лоле отца. Они смирились и с этими мелкими обидами, нанесенными жизнью. Но теперь их постигло второе тяжкое горе. Старик надеялся, что внучка свяжет порванную нить, поступит учиться на исторический факультет, проникнется его страстью к истории, к документам, купчим крепостям и дарственным грамотам, тоже станет учительницей и, может быть, довершит то, чего не успел он сам, — займется наукой, начнет писать книги, ведь и среди женской половины человечества появилось уже немало ученых и исследователей. Напрасные надежды! Они чувствовали, что она им чужая… Вот уже несколько лет даже в каникулы не приезжала навестить стариков. Один раз отговорилась экзаменом, другой раз поездкой на курорт, в третий — сказалась больной, а в четвертый — просто не приехала, без всяких объяснений… Как они обрадовались, получив известие, что она решила, наконец, приехать; вспомнила, наконец, про них. Но уже на вокзале со ступенек вагона спрыгнула совершенно незнакомая девушка и с первой минуты повела себя так, что они совершенно растерялись; и с тех пор стараются ее понять и не могут. Она приходит, уходит, возвращается, смеется или молчит, не отвечает на вопросы, думает о чем-то своем, потом садится за фортепьяно, — и все ни с того ни с сего, без всякого смысла и порядка.

А вот сейчас заперлась у себя в комнате и молчит. Кушанья госпожи Ветурии, которые так любила маленькая внучка, приезжавшая на каникулы, пережарились, пропахли дымом, остыли.

И старикам совсем-совсем одиноко.

Господин Иордэкел охотно пошел бы к себе в кабинет, где тепло, покойно светит матовый шар старой настольной лампы, стоят на полках книги в старинных переплетах, пергаменты, уложения и круглые жестяные футляры со стрелецкими грамотами. Он, ни минуты не медля, сбежал бы от этого настоящего, которое столь неблагодарно, непонятно, жестоко и мучительно, и погрузился бы в чтение какой-нибудь летописи, где, по крайней мере, ясен ход событий, их внутренняя логика. Но ему жалко оставлять госпожу Ветурию в пустой столовой одну.

Госпожа Ветурия ушла бы в спальню и почитала роман Ламартина или нашла другое занятие: достала бы — в который раз — альбом с фотографиями погибшего сына и, страница за страницей, пережила бы всю его жизнь, — от младенчества, когда он лежит голышом на подушке, до зрелости — младший лейтенант запаса в новеньком мундире, в котором он ушел, чтобы уже не вернуться. Однако и ей жалко оставлять господина Иордэкела одного в пустой столовой.

До сих пор они говорят друг другу «вы». Ни разу не повысили голоса, даже после того, как вот уже лет двадцать назад господин Иордэкел стал плохо слышать; они понимают друг друга с полуслова, да и его произносят чаще шепотом, чем в полный голос.

Так вот и сидят они одни-одинешеньки, знают, о чем думает другой, и отводят в сторону глаза, чтобы не пришлось высказать свои думы. А между ними стоит нетронутый прибор.

И вдруг в это молчание ворвались через окно голоса и шум колядующих.

— С ума эти ребятишки сошли!.. — всполошилась госпожа Ветурия. — Что, у них дома своего нет? Или позаботиться о них некому?.. Ведь они же простудятся… А может, с ними что-то случилось?.. Подите одарите их. И скажите, что им давно уже пора по домам и спать.

Госпожа Ветурия, от природы молчаливая, высказалась много пространней и поспешней обычного, и от этого ей стало легче. Думы оставили ее.

— Дайте мне денег, у меня больше нет… — признался Иордэкел Пэун, тряся кошельком, из которого выкатилось на стол несколько монет времен Веспасиана, Карла Пятого и Деспот-водэ.

Они набрали, сколько могли. Одарили колядующих. И ребятишки взяли деньги, вопреки внезапному и великодушному решению старшого без всякой корысти возвестить самому порядочному в городе человеку приход Нового года со всеми его надеждами и радостями.

— Нельзя было не взять, он небось обиделся бы, а господина Иордэкела обижать грех! Ну, теперь айда по хибарам, слышь! Мы больше двухсот лей набрали, доброго здоровья господину полковнику Цыбикэ, легкая у него рука.

Под высоким синим ночным небом скрип шагов пятерых человечков по скованному морозом снегу слышался все слабее и слабее, удаляясь в сторону низких лачуг предместья, погруженных во тьму.

Старики опять остались одни; глядели на стоявший меж ними прибор чужой для них внучки, и каждый ждал, чтобы первым поднялся другой.

Стенные часы пробили час.

Взгляды их встретились. И оба поняли, что их посетила одна мысль, одно воспоминание, одно и то же ожившее горе.

Стекло часов было с трещиной, которая появилась тридцать лет назад — досадная неловкость сына, какие случались с ним очень редко, — был он тихий и послушным, словно объединял в себе добродушие и кротость нрава обоих родителей. Произошло это в такую же новогоднюю ночь. Сын приехал на каникулы. В доме были гости. Он влез на стремянку, хотел поставить часы по своему хронометру, только что купленному в Бухаресте. Но потерял равновесие. И попал ключом по стеклу. Для него все обошлось легким испугом и царапиной. Часы идут вот уже тридцать лет, не убегая вперед и не отставая, и по-прежнему отбивают время. Лишь человеческое сердце остановилось, его больше нет. А другое сердце, которое могло бы им его заменить, становится все более чужим и непонятным.

Казалось, старики просто следят за бегущей по кругу минутной стрелкой или, может быть, смотрят на треснутое стекло. Но взгляд их был устремлен дальше, в невидимое, без начала, без конца, без меры. В пустоту, где им было так одиноко и которая смыкалась вокруг них, заставляя теснее прижаться друг к другу.

Госпожа Ветурия поднялась первой. И вдруг, ухватившись за спинку стула, замерла и прислушалась.