Станислав Рудольф - Дальтоник

Каплирж продолжал живописать свои египетские приключения. Гелена уже не вслушивалась. Она думала о странных отношениях этой пары. Они жили одни, без детей, без родителей, совершенно одни в огромной квартире. У Гелены было такое ощущение, что им на двоих вполне хватало жизни одного из них, и пани Каплиржова подтверждала это каждым своим взглядом.

Как только пробило девять, Гелена позволила проводить себя до дверей. Она уносила планы работы всех классов, собранные в папке с черными завязками.

Губерт Влах провертывал в подвале через мясорубку мясо, когда к нему примчалась Романка, передать, чтобы он поднялся наверх. К ним приехали гости. Губерт выключил мотор и кисло поинтересовался, кого это опять принесло.

— Тетя Милена с каким-то паном! — сообщила дочь.

— С дядей Карелом? — Милена, его племянница, и зять Карел обычно приезжали в сопровождении жены Карела и ее одышки. В таких случаях Влахи запирали кладовку и убирали расшатанные стулья.

— Нет! — ответила Романка и отломила кусочек ореховой шоколадки. — Это какой-то другой дядя! — Девочка всунула шоколад отцу в рот.

— Скажи, что я уже иду! — отправил Губерт дочку наверх. Он опять включил мотор и пропустил через мясорубку оставшееся на дне канистры мясо. Потом ополоснул вымазанные в крови руки, захлопнул холодильник, куда поставил красную кашу из легких и печенки, повесил на вешалку халат и, согнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, отправился по крутой лестнице приветствовать гостей.

В комнате сидели Дагмар с Миленой и какой-то мужчина. Губерт решил, что ему уже за пятьдесят. На диване, в простенке между окон, развалился Яромир — их невоспитанный, заросший волосами отпрыск.

— Приветик, дядя! — вскочила Милена, едва Губерт появился в дверях, и поспешила с поцелуями. Встал и незнакомец. Милена, указав на него, объявила:

— Это — Арношт…

Мужчины представились друг другу. Одетый в спортивный свитер, закрывающий шею, и отлично сшитые брюки, Арношт произвел на Губерта хорошее впечатление. В коротко подстриженных волосах поблескивает серебро, лицо выразительное, словно составленное из сегментов, с улыбчивым красивым ртом. Он мог быть альпинистом, так же как и хирургом или юристом и даже физиком-атомщиком. Губерту он почему-то показался похожим на Роберта Оппенгеймера в молодые годы. Фамилии его он, к сожалению, не расслышал. Губерт предложил гостям сесть.

— Мы, дядя, едем в горы, — объяснила Милена, — я уговорила Арношта завернуть к вам — и вот мы здесь.

— Очень хорошо сделали, — сказала Дагмар.

— Дядя, — Милена умоляюще сложила руки, — ты ведь покажешь Арношту своих норок!

Губерт взял предложенную сигарету.

— Если они его интересуют…

«Оппенгеймер» пачкой двадцатикронных сигарет сделал многозначительный жест и предложил закурить остальным. Дагмар покачала головой, Милена закурила. По тому, как она держала сигарету, сразу было видно, что она заядлая курильщица. Милена с наслаждением затянулась.

Арношт в сером свитере положил пачку «Кента» на стол.

— А мне? — завопил с дивана Яромир и протянул руку.

Все засмеялись.

— А тебе — пара подзатыльников, сынок! — угрожающе заявил отец.

Милена оглянулась на братца.

— До чего же возмужал! — Она смотрела на его длинные руки и ноги, которые с дивана тянулись почти до самой двери.

— И столь же основательно поглупел! — добавил Губерт, дружески подмигнув Яромиру. Тот, с трудом изменив позу, перевернулся на живот и подпер обеими руками подбородок. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он начал теребить и тискать зреющий возле ноздри прыщ.

Губерт Влах встал и, пока Милена отвечала его жене на вопрос: «Как ваши?» — отправился в соседнюю комнату и вскоре вернулся с несколькими выделанными норковыми шкурками. Шкурки болтались на кольце из медной проволоки. Он поднял их. Все, не отрываясь, глядели на это великолепие. Шкурок было шесть, две голубые — «сапфир», остальные темно-коричневые — «стандарт».

— Роскошно! — похвалил гость и прошелся рукой по темной полосе на спинке одной из шкурок. — За сколько вы их продадите?

— Эти… — Губерт мотнул головой в направлении скромных результатов своего самоотречения, — …эти я оставлю себе. Каждый, кто разводит норок, оставляет себе лучшие экземпляры. Я отдавал их выделывать, Дагмар сделает себе шапочку и воротник, Романке накоплю голубых — на шубку.

— А мне что? — опять вмешался сын.

— А тебе приготовлен ремень. Но, конечно, не норковый…

— Сколько ты их в этом году забил? — поинтересовалась Милена и свободную руку, ту, что не была занята сигаретой, положила «Оппенгеймеру» на плечо, словно желая этим жестом подчеркнуть их близость. Ей было двадцать шесть, она успела окончить училище гостиничных работников, выйти замуж за джазового музыканта, родить ребенка, который, к счастью, остался у ее родителей, развестись и поменять несколько загадочных родов занятий и скоропалительных связей. «Оппенгеймер», видимо, одна из последних. Разница в тридцать лет, естественно, в счет не идет.

Сегодня пятница, два дня Милена может не появляться в отеле, где она сейчас работает, вот они и отправились в горы.

Губерт накинул кольцо со шкурками на спинку свободного кресла.

— Тридцать три норки… — ответил он с некоторой гордостью, потому что вспомнил свою первую триумфальную поездку прошлой зимой, когда в первый раз повез сдавать шкурки. Их было шестнадцать, Дагмар ехала с ним. Всю дорогу до самого Брно они строили планы, что купят на первые деньги. Уж шесть-семь тысяч они выручат! Нет, они не станут сразу тратить деньги. Купят какую-нибудь мелочь детям. Ведь тебе, Дагмар, необходимо новое пальто! (В старом ты у меня больше ходить не будешь!) После долгих поисков они нашли скупку. Губерт взял сверток и отправился в лавочку. Один. Жена терпеливо ждала в машине. За прилавком суетился маленький человечек с серыми недоверчивыми глазами.

— Ну что? — рявкнул он на Губерта.

— Пятница! — невозмутимо ответил Губерт и положил сверток на прилавок. Человечек накинулся на сверток, суетливо развернул бумагу и стал хватать одну шкурку за другой. Он встряхивал их, чтобы распушить примятый мех, и отбрасывал в сторону, выкрикивая:

— Ноль, восемь! Двенадцать! Двенадцать! Опять двенадцать! У вас они все съежились, как дохлые! Ноль, восемь! Это же мыши, а не норки… — Брезгливо отшвырнув последнюю, человечек схватил карандаш, быстро перемножил четыре цифры и на бумаге, в которой были завернуты шкурки, написал сумму. Девятьсот восемьдесят четыре кроны!!!

Губерт Влах с минуту остолбенело смотрел на эти три цифры, потом, раскинув руки, сгреб шкурки в охапку и, не сказав ни слова, ринулся вон из лавки. Бумагу он оставил на память коротышке.