Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

— Не знаю, может, ты и прав, — сказал Даскаль. — Мне только кажется, что бесполезно плыть против течения… Со стороны все, что случилось с тобой, выглядит очень некрасиво.

— Теперь-то все иначе, я успокоился, завязал кое-какие связи. Правда, потерял кое-кого из друзей, но, что поделаешь, ничто не дается даром: я плачу за то, чего хотел. Сейчас я работаю с сенатором Вейтиа и могу многого добиться.

— Многого? Что значит многого?

— Могу попасть в Капитолий, во дворец.

— Это и называется многого?

— Но это то, к чему я стремлюсь, Луис.

— Не знаю… может, ты прав… по-своему прав. Ничего не могу сказать тебе, потому что и сам не знаю. Наверное, я брошу учиться. Право меня ничуть не интересует.

— А чем займешься?

— Не знаю, чем-нибудь. Может быть, стану писать стихи, пока не наберусь мужества вмешаться…

— Во что?

— В то, что у нас происходит.

— Для этого надо стать жестоким, Луис.

— Вот я и пытаюсь.

Сильвия Лехарса и ее подруги попрощались с Маркосом — они уходили.

— А вот другой путь, — сказал Маркос, прощаясь с девушками.

— Какой?

— Через женщин.

— Знаешь, я много раз пробовал что-нибудь сделать, но всегда случалось что-то такое, что меня отталкивало. Ну, к примеру, сегодня — избили этого парня… Незачем было его бить.

— Такова политика, Луис, политика жестока.

— Незачем было его бить.

— На митингах всегда случается что-нибудь в этом роде.

— Не был он провокатором, незачем было его бить. Он имел полное право высказаться. Подлым был этот удар — локтем. А он даже и не защищался. Не был он провокатором.

— Видишь ли, Луис, все ждали, что будет потасовка. Но ничего не произошло. Раскровили морду какому-то размазне. Только и всего. Это уже хорошо.

— Не знаю, хорошо ли это, но они не должны были его бить.

— Так ты все-таки с комитетом или нет?

— Да, с комитетом. Я согласен со всем, что они говорят об аграрной реформе и об Испанской республике, со всем этим, но я не согласен, чтобы били людей.

— Ты знаешь, что произошло бы, если б союз взял власть в Университетской федерации?

— Иезуиты напихали бы туда своих богатеньких подопечных.

— Вот именно, иезуиты влезли бы туда со своими неженками-переростками.

— Это мне нравится, — сказал Даскаль, — и потому я с комитетом, но мне не нравится, что они бьют людей. Комитет ведет речь о таких вещах, которые отпугивают членов союза, например об аграрной реформе. Если хочешь узнать, как живет кубинский крестьянин, побывай в деревне…

— Я знаю.

— Вот это мне нравится в комитете, но вовсе не то, что они бьют людей. Не нужно никого бить, даже во имя самой правды.

— Если бы я был коммунистом, — заметил Маркос, — я бы сказал, что слишком в тебе много мелкобуржуазной сентиментальности.

— Пусть так, но единственно, что есть хорошего у средних слоев, — это их гуманизм. На днях я прочитал где-то, что фанатик — это тот, кто, потеряв из виду цель, удваивает усилия. Я не хочу терять цель.

— А она тебе ясна?

— Не так уж ясна, но в общем-то я понимаю, чего хочу. Я верю в человека, верю в человечество, верю в жизнь и в то, что мы можем жить лучше, чем живем.

— Таким, как ты, Луис, никогда не следует лезть в политику, политике нужны люди, которые идут напролом, не задумываясь ни на минуту. Представь себе быка, размышляющего посреди арены, есть ли правда в плаще и в тореро. Вот и ты такой.

Даскаль бросил на столик деньги, и они с Маркосом пошли к выходу. У зеленых жалюзи они остановились. Около дома Кортины шофер начищал замшей черный лимузин.

— Политика сама по себе меня не интересует, — сказал Даскаль, — я не собираюсь делать на ней карьеру и потому не думаю вступать ни в какие организации. Меня занимает жизнь, человек.

— Вот в этом твоя ошибка. Политика — это тоже человеческая жизнь. Ты говоришь чепуху. Вот ты стремишься к цели, но при этом тебя не интересует, какими средствами она достигается. Хочешь подняться на гору, не порвав одежды. Нет, мой дорогой. Что бы ты ни делал, ты обязательно запачкаешься — будь то политика или что другое, — потому что все вокруг грязно. И если бы ты по-настоящему хотел улучшить мир, в котором ты живешь, — меня-то это не занимает, признаюсь тебе честно, — если бы ты действительно хотел этого, то не побоялся бы вмешиваться во все, не побоялся бы попотеть, испачкаться или ушибиться, и тогда бы ты в конце концов добился чего-нибудь стоящего и как раз это навсегда сохранило бы твою чистоту.

— Предпочитаю ни во что не лезть.

— Типичные рассуждения маменькиного сыпка. Тебе не хочется выйти из-за уютной и широкой родительской спины. Мне пришлось труднее, чем тебе: пришлось драться жестоко, пришлось запачкаться, потому что у меня не было другого пути.

— А кончил ты тем, что отказался от борьбы и посвятил себя устройству собственного будущего, — значит, я прав? Эта каждодневная свалка губит людей, и не важно, зачем ты залезаешь в дерьмо!

Солнце чуть смягчило порывы дувшего с севера январского ветра. Кабачок Теодоро заполнялся участниками митинга. Маркос спросил у одного из них, как там дела, и тот ответил, что митинг идет к концу.

— Если хочешь знать… — начал было Маркос, но тут они услышали выстрелы.

Сначала отдельные — один, другой, еще один. И вдруг выстрелы затрещали непрерывно, словно жир на огне.

По склону, где обычно въезжали машины, Даскаль и Маркос вошли в университет, Перестрелка была на площади Каденас. Пригнувшись, они прошли мимо большой аудитории. Потом, прячась за колоннами, — через вестибюль библиотеки Перестрелка стихла, раздавались лишь одиночные выстрелы. Люди, лежа на мостовой, укрывались за выступами тротуара. Некоторые, поднявшись на ноги, смотрели вперед, прячась за живую изгородь, словно слабая стена растительности была непроницаема для свинца.

На лестнице факультета точных наук человек двадцать студентов копошились, будто пчелы в улье. Последние выстрелы донеслись откуда-то со стороны ректората. Выйдя из библиотеки, Даскаль пошел через площадь. Те, что стояли на лестнице, кричали: «Раненый, раненый!» Какая-то студентка, рыдая, сосала посиневшие пальцы.

Титико Льянос лежал в луже крови перед входом на факультет точных наук. Темная и густая, как мед, кровь свернулась, превратившись в мягкую влажную пленку на мраморе пола. Глаза у Титико были закрыты, и казалось, он не чувствует боли; на рубашке, на самом животе, виднелось большое темно-пурпурное пятно.

Кто-то крикнул: «Скорая помощь» едет». И другой: «Рана опасная, надо скорей отвезти его в «Каликсто Гарсиа». Студенты из комитета плотной стеной стояли вокруг Титико, словно защищая его. «Ему нужен воздух, товарищи, расступитесь!» По площади Каденас бежали студенты, бежали к альма-матер, к факультету точных наук. Голоса: «Это сержант Риверо, я видел! — Да он не дышит. — Нет, это те, из союза. Сержант Риверо с остальными шпиками был в штатском».