Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Первым говорил Нэпе Мирон, каким-то старческим, дребезжащим голосом он объявил цели, которые преследует комитет, и подверг критике желторотых (sic!) из союза. Он сказал о мучениках семьдесят первого года, о Мелье и Трехо [39] * …о мучениках семьдесят первого года, о Мелье и Трехо. — В 1871 г. испанские колонизаторы расстреляли группу кубинских студентов. Хулио Антонио Мелья (1903–1929) — основатель Коммунистической партии Кубы, убитый в эмиграции агентами диктатора Мачадо. Рафаэль Трехо Гонсалес — студенческий лидер, убитый полицией Мачадо во время демонстрации в Гаване 30 сентября 1930 г. . А пока он говорил, группа студентов раздавала манифест Студенческого демократического комитета.

Следующим на очереди был Титико Льянос, он заявил, что настал момент начать великий крестовый поход против фашистов, которые хотят, чтобы ежедневно на парадной лестнице служили мессу. Этот довод произвел впечатление на студентов — над площадью пронесся мощный рев. Нэне Мирон отдал дань истории и риторике. Титико Льянос подошел к теме прямо и использовал живые примеры, однако несколько сгущая краски, дабы драматизировать ситуацию.

Какой-то студент в очках с золотой оправой, с впалыми щеками — по виду типичный семинарист — крикнул: «У них оружие!» А другой, спортсмен, с буквой «V» на спине — знак университетской команды, — толкнул его в плечо и принялся бить по лицу, нанося удары кулаком в подбородок и локтем в скулу. У студента в очках хлынула изо рта кровь, он упал на землю.

Титико Льянос, прервав свою речь, крикнул: «Товарищи, не двигайтесь с места, это провокация!» Спортсмен помог противнику подняться, а тот все шарил по земле руками — искал разбитые очки. Спортсмен нашел их. Двое подняли избитого студента на руки и потащили вглубь, к входу в библиотеку.

Даскаль посмотрел на Маркоса.

— Какое свинство! Зачем было его бить!

Маркос кивнул. И Даскаль ушел с митинга, а с ним и Маркос. Они пошли в кабачок Теодоро.

— Так ты все-таки с комитетом или нет? — спросил Маркос.

— Да, я подписываю все, что мне предлагают подписать, и помогаю всем, чем могу, но вот такого ненужного насилия не выношу.

Они заказали кока-колу.

— Такова уж политика. Может, ты и прав, но этого надо было заставить замолчать.

— А по какому праву ты это говоришь? — сказал Даскаль.

Маркос Мальгор не ответил, и Даскаль понял, что сказал лишнее.

— Прости, но меня такие крайности выводят из себя.

Маркос подумал, что представляется хорошая возможность рассеять неприязнь, которую выказал ему Даскаль.

— Я хочу объяснить тебе, Луис, почему я так говорю. Очень многие в университете меня не понимают, а некоторые раньше были моими друзьями, а теперь даже не здороваются.

— Как тебе сказать… Ты ведь был лидером на факультете права и отошел от борьбы в решительный момент. Каждый сам выбирает свой путь. Но кое-кого это оттолкнуло — не всякий способен такое проглотить.

— Конечно, если об этом рассказать вот так, в двух словах, то я предстаю в дурном свете. У нас, на Кубе, все с готовностью судят, и нет людям большего удовольствия, чем лягнуть того, кто споткнулся.

— Не хочешь же ты сказать, что просто споткнулся.

— Видишь ли, Луис, обычно мы живем не задумываясь: валяем дурака, ходим в университет, обзаводимся невестой, гуляем с ней в парке «Лидисе», собираемся на площади Каденас, а время идет. Сдаем кое-как экзамены, потому что университет надо кончать, но зачем — не знаем. И вот в один прекрасный день вдруг останавливаешься и задумываешься — для чего? Чем же все-таки занимаются люди в университете? И что ждет тебя впереди, когда ты выйдешь отсюда?

Маркос махнул рукой в сторону серой стены.

— В университете, — продолжал он, — студентов больше, чем требуется. Известно же, что многие адвокаты идут в чиновники, а врачи — в коммивояжеры от аптеки. И только дети знаменитых в своей области специалистов имеют шансы хорошо устроиться.

Маркос поздоровался с Сильвией Лехарса, которая вошла в этот момент со своими подругами, и, когда те уселись, подошел к ним. Должно быть, он сказал им что-то приятное, потому что девушки засмеялись, тогда Маркос вернулся за столик к Даскалю.

— Это дочка старого Эустакио Лехарсы. Денег у них куры не клюют. Так вот, я продолжаю: но есть среди нас и такие, что тянутся к политике, они протестуют, кричат, устраивают демонстрации и по каждому поводу ссылаются на университет — точь-в-точь как негритянские жрецы из Реглы на Качиту [40] * …жрецы из Реглы на Качиту. — Регла — город, расположенный напротив Гаваны, на другом берегу Гаванской бухты. Качита — святая дева, покровительница Кубы. . После того как тебя признают университетским лидером, перед тобой открываются два пути. Слабым довольно и того, что их вызовут в министерство и предложат на выбор два или три места. И считай, им заткнули рот: они больше не кричат, они замолкают. Другие, попородистее, из тех, что метят выше, ждут своего часа и продаются дороже. Окончив курс, они пристраиваются в тени какого-нибудь жирного кита и начинают лезть вверх, а если повезет, то через четыре-пять лет могут выйти и в депутаты.

— Не все же такие, — сказал Луис, — некоторые ведь искренне…

— Я таких не знаю.

— А я знаю.

— Покажи хоть одного. Когда я поступал в университет, у меня голова была забита всеми этими сказками, которые мы вычитываем из книг: Марти, Масео, Гомес, родина и прочая чепуха, о которой тебе без конца твердят с того самого дня, как ты приходишь в первый класс, и которую потом слышишь по радио, читаешь в газетах и тому подобное, но в конце концов начинаешь понимать, что никто в это не верит. Я тоже сначала верил; я видел, что творится на Кубе, и стал болтать в коридорах, а людям это пришлось по вкусу. Однажды меня пригласили на митинг на площади Каденас, я поднялся на трибуну и стал говорить. Мне хлопали, и мне это понравилось. Я стал и дальше говорить о том, что думал. Меня попросили быть делегатом от курса и наконец выбрали. На следующий год я был уже президентом факультета. Популярность — приятная вещь, не так ли? Как ты считаешь? Однажды у меня заболела старуха мать, я отвез ее в больницу «Каликсто Гарсиа», ее приняли очень хорошо — сказалось мое положение. А когда я перешел на третий курс, у меня начали открываться глаза. Я понял, что все это кончится, как только я выйду из университета. А что потом? Мой отец — чиновник, работает в министерстве торговли. Мать шьет на дому. В университете, на третьем курсе, я понял, что все далеко не так блестяще, как мне казалось. Что я буду делать, когда мне выдадут диплом? В адвокатских конторах я не мог получить места. Однажды я пошел в контору «Ласо и Кубас» просить работу, а там едва не засмеялись мне в лицо. Для них я был университетским агитатором, баламутом: солидные люди боятся таких, как я. Мне оставалось лишь открыть на улице Королевы маленькое бюро, занимающееся составлением поручительств и делами о разводе и краже кур. Это было тяжело, очень тяжело. Я подумал-подумал и вышел из Университетской студенческой федерации. Это как раз совпало с наступлением националистов. Многие думают, что я снюхался со священниками, хотя, как видишь, ушел я вовсе не из-за них. Не из-за них. Я ушел ради куска хлеба, ради собственного будущего. И кроме того, старина, я уже ни во что не верю, довольно я был козлом отпущения.