Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

Смотри, дядя, захвалишь, — сказала я так, будто и впрямь готова была согласиться.

— Ну, не мешкай, — торопил он. — Сама знаешь, как по нашим обычаям. Если уж кого похитили, тому дорога назад заказана. Никому ты после этого нужна не будешь. Все отвернутся, если не покоришься! Украли — все равно что обесчестили…

— Да, дядя, да, все равно что обесчестили, — говорила я, а сама озиралась вокруг: абреки-похитители отошли еще дальше.

И вдруг — откуда только смелость и решимость взялась — я ударила Алимурзу ногой в пах. Дядя скорчился, вскрикнул и повалился наземь.

— Ой, убили!..

Словно взбесившаяся косуля, пустилась я бежать по высокой кукурузе. Острые, пересохшие кукурузные листья хлестали меня по лицу. Но я ничего не чувствовала: мчалась и мчалась без оглядки. Будто несли меня крылья. Перемахнула овраг, перелетела канаву. Бежала, сама не зная куда. Задыхалась. Потная одежда прилипала к телу. В ушах молотками отдавались глухие удары сердца. Казалось, что вот-вот свалюсь — отяжелели ноги, стали стопудовыми. Жгло лицо, чувство такое, что сочатся кровью израненные щеки. Я сама без конца твержу себе: «Я не смею уставать, семидушная… семидушная!» Пока не запутались в ежевичнике ноги и я не растянулась на земле. Притянула меня сырая к себе. Все ходило кругом и ходуном. В наступившей тишине сердце стучало сильнее самого громкого звука. Силилась сжать грудь, чтобы усмирить колотившееся сердце, затаила дыхание, от чего удары сердца стали еще слышней, казалось, они могли выдать меня. Зудили исцарапанные ежевикой голые ноги. Словно жар на костре. Попыталась подняться — и не смогла оторвать себя от земли. Показалось, что все глубже и глубже ухожу в нее. В глазах заискрилось и потемнело. Охватила слабость, словно навалился тяжелый, мучительный сон.

Очнулась от своего же глухого крика. Почудилось, что я позвала Аппе, что горячо уверяла его, что со мной ничего не случилось. Но вокруг никого. И Аппе не стоял рядом и не говорил: «Эй, опозоренная, вставай!» Прислушалась. Вокруг была могильная тишина.

«К Аппе! Он ищет меня!» Подброшенная этой мыслью, я опять ломилась вперед — по кукурузнику, через канавы, не разбирая дороги…

Вдруг меня начал охватывать страх: а если набросятся волки или медведь? Сейчас им самая пора рыскать по кукурузе. «Пускай лучше растерзают звери! Пусть черти схватят и колдуны заворожат, если они есть на самом деле. Страшней и хуже, чем житье с абреком, не будет. Но в какую сторону я бегу? Где мой дом?»

Глянула вверх и увидела Млечный Путь… Большую Медведицу… «А где же моя звезда?» Когда я смотрела из дома, она всегда сверкала над Казбеком, словно ее кто повесил туда. А сейчас я никак не могла разыскать свою звезду… Небо темное-темное, и звезды потускнели…

Одна надежда — Аппе. Почудилось, что откуда-то донесся его зовущий крик. И уже видится мне его худое, обветренное лицо. Спешит ко мне Аппе, но мешает ему раненое колено. И мучается он, бедный, и торопится. А я прошу: «Поторопись же ты, Аппе, чтоб тебе лихо было! Мочи нет!»

И то верно, пересохло в горле, язык как высохшая кукурузная кочерыжка. Хватаю ртом холодный воздух, а он мне горячим кажется. Бегу что есть сил, а сама все на чернеющую вершину Казбека гляжу. Вдруг из-под ног вскочило призраком черное чудище и опрокинуло меня наземь. Обдало жарким духом, зафыркало, защелкало. И все померкло вокруг, будто в могилу провалилась. Только успела подумать: «Вот и отошла от меня моя седьмая душа!»

Пришла в себя от холода. Проняло дрожью, как при лихорадке. «Где я, что со мной?» Раскрыла глаза. Солнце краешком выглядывало из-за гор, окрашивая небо вокруг Казбека алым цветом. Я лежала на земле в кукурузнике и ничего не понимала. «Значит, ни волки, ни двуногие звери, ни черти рогатые не одолели меня. А кто же тогда свалил меня? Чертей, говорил Гайто, на свете нет, их придумали люди…» И я рассмеялась. Так это же фазан или дрофа напугали меня ночью! Птицу приняла за чудище…

Поднялась, а сама еле держусь на ногах. Оглядела себя: руки и ноги — в ссадинах, расцарапаны. Провела ладонью по лицу — щеки тоже сплошь в царапинах. На губах запеклась кровь, тело все зудит, словно меня избивали колючей проволокой.

Сорвала случайно оставшийся кукурузный початок и немного погрызла его, но ни жажды, ни голода не утолила… Ну, до чего же трудно, оказывается, переставлять ноги в кукурузнике, засоренном тимофеевкой и оплетенном ежевичными плетями! Ночью их вроде и не было в помине…

Долго же я спала в тот день. Проснулась — в комнате тепло и светло. Лишь сестренки склонились над изголовьем и утирают слезы. Не иначе, долю мою оплакивают. Мать у печки хлопочет, пироги с сыром печет. Наверное, от их ароматного запаха я и проснулась.

— Ой, как вкусно пахнет! — не удержалась я. — Нельзя ли мне кусочек?

— Чтобы твои хвори ко мне перешли, горе ты мое! Как же я не дам тебе! — Она заплакала и кинулась обнимать меня.

— А слезы зачем, мама? Я же с тобой…

— Душу богу отдала бы, только чтоб лиходеи не надругались. — Сказала и умолкла, на младших глянула.

— Да не волнуйся! Какой была, такой и осталась. Лишь до смерти намучилась…

Потеплело лицо матери.

— Даже не верилось, что свижусь когда-нибудь. А как увидела тебя истерзанную, дурно стало, думала, не выдержу — понесут меня следом за твоим отцом…

— Бедная ты моя, — обняла я ее. — Все-то ты испытала, лишь одни мельничные жернова не вращались еще на твоей несчастной голове!..

— Слава богу, жива, — утешалась мама, и черное горе понемногу стало сходить с ее лица.

И хотя на душе у матери полегчало, слезы наворачивались у нее на глаза.

— Если бы ты видела, какой тебя привезли сюда. Как я только с ума не сошла…

Я и в самом деле не помнила, как очутилась в селе.

— Алимурза хворает, не может прийти, позовите, доченьки, своего дядю Гету, пусть тремя пирогами вспомнит нашего спасителя, — попросила мама и принялась заливать маслом готовые пироги.

— Значит, говоришь, болеет Алимурза! — улыбнулась я.

— Да, доченька, да! Раньше его никто не погнался за похитителями…

— И он догнал абреков, сразился с ними? — Я еле сдерживала смех.

— Почему ты смеешься, солнышко мое? — удивилась мама. — Разбойники чуть не убили его… Чудом уцелел… Бога благодарит. С постели не встает. И еще говорит, — мать перешла на шепот, — что по твоему согласию черный абрек и похитил тебя. Мол, слышал, как они меж собой говорили.

— И ты поверила ему? — Мне уже больше не хотелось смеяться.

— Ох, солнышко ты мое, — грустно вздохнула мама. — Плохому люди всегда верят раньше, чем хорошему. Алимурза всем рассказывает, кто приходит к нему. Дурные слова говорит о тебе. А молва, доченька, сама знаешь, если она еще и злая, больнее пули жалит, острей кинжала в сердце материнское входит…