Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

Чиндзхасджита спустились в долину реки Фиагдон и с песней, под звуки гармоники, миновали святилище Дзивгисы. Сколько веселья, какая пальба в честь покровителя путников! Ведь ехать в наших краях за невестой не так-то было просто. Если стоит суровая зима, приходится преодолевать почти непроходимые в такую пору горные дороги, что ниточкой вьются по склонам отвесных скал. На каждом шагу грозятся снежные обвалы. А зима в том году и впрямь была снежная.

И вообще в наших горах всегда бывало тревожно: никто никогда не мог угадать, с какой стороны и в какой час обрушится беда. Стоит только посмотреть на высокие родовые башни. Не миновали горцев снега и дожди, камнепады и заносы. Из далеких и богатых кавказских равнин сюда нередко прорывались алдарские стражники, объявляя собственностью алдаров ущелья и каждый в них камень. Угоняли скот и уводили в неволю людей. Ущелье лишалось лучших мужчин, своих самых молодых и красивых женщин, а матери — детей. Сжигались сакли, и разрушались очаги… А сколько погибло горцев из-за бессмысленных распрей, родовых ссор и ненависти целых аулов… Потом пришла в горы советская власть. У всех еще в памяти та первая весна, когда в горных аулах опустела большая часть саклей. Люди переселялись на плодородные земли алдаров, селились в Терской долине. С собой везли надежду и тревогу. Думали: наконец-то получат в достатке собственную землю, и боялись, что войдут алдары в силу и опять все будет по-старому. Ведь кто знает, на сколько она, советская власть? И все равно люди собирали свои скудные пожитки и спускались с гор, лишь оглядывались на могильные склепы родных, на святые урочища, без которых не мыслили себе жизни. И сразу стало просторнее в горах. Те, кто оставались, получали клочки земли уехавших горцев. Никто не поднимал руку на того, кому доставались эти клочки. Не было кровавой резни и векового смертобойства. Советская власть, ленинская прозорливость принесли радость в горы, счастье всем и моему возмужавшему племяннику тоже.

Стояла я, думала так и не приметила, как взыгрался галагон, наш горный ветер. Завихрил, закружил. Да с такой силой, будто хотел смести зло, неправедное дело, надвигавшееся на людей. Словно желал заслонить снежной пеленой прилепившиеся к скалам аулы. Вокруг все потемнело и помрачнело. Казалось, разрыдались сами горы. Такого я еще никогда не видела здесь, и о таком даже слышать не приходилось.

— Боже, спаси наших чиндзхасджита! — только и взмолилась я. Разбушевавшийся галагон загнал меня в саклю.

Здесь тоже стоял мрак, вдобавок ко всему через дымоход врывался ветер, поднимал золу с очага и разносил ее по сакле. На ощупь я добралась до деревянной кровати, уткнулась в подушку и закрыла лицо руками.

О чем я только не передумала, пока лежала с закрытыми глазами! Какие только страшные картины не промелькнули перед глазами! Рушились горы, и река Фиагдон заполняла все ущелье, превращалась в черную лавину, унося с собой в далекое море трупы чиндзхасджита! А то срывался снежный обвал и сносил в бездну целые аулы…

С чего бы эти мысли, откуда эти виденья? И хоть я не суеверна и не верю в приметы, тревога моя оказалась вещей. Горе, страшное горе обрушилось на нас, на всех людей.

Тяжелые думы не давали мне покоя, и я снова вышла на террасу. Буря вроде слабела, грохот в горах поубавился, да и снежная пелена оседала на сакли и склоны, стало светлее. Но ветер все не унимался. «Проклятый галагон, как ты меня напугал!» — произнесла я про себя и взглянула в сторону святилища Дзивгисы. И вдруг заметила на горной дороге всадника. Через некоторое время я уже могла разглядеть его. В черной бурке и в черной барашковой папахе, ехал он на черном коне. Ехал неторопливо, с опущенной головой. В таком одеянии и так в наших горах обычно едут «несущие черную весть» — карганаг. Сердце мое сжалось от страха. «К кому и с какой вестью едет всадник в такую стужу? Не приключилась ли беда с теми, кого мы послали в другое ущелье за невестой?» Так и есть! На некотором расстоянии от черного всадника возвращались чиндзхасджита. Медленно, с опущенными головами, словно сопровождали покойника. «Неспроста это! Нет такой силы, которая заставила бы вернуться с дороги чиндзхасджита».

Я быстро оделась, накинула шерстяную шаль и поспешила навстречу черному всаднику. Встречный ветер срывал с головы шаль, колол и жег.

Заметив, что всадник свернул вправо и едет по узкому заснеженному проходу в сторону сельсовета, я немного успокоилась: значит, не в дом моего племянника принесут покойника.

Всадник остановился у четырехугольной башни, в нескольких саженях от сакли сельсовета, и медленно слез с заиндевевшего коня на правую сторону, как велит народный обычай, если человек привез недобрую весть. Взяв плетку в левую руку, он поправил ружье, висевшее на плече дулом вниз, и с опущенной головой направился в саклю. Я хотела побежать за всадником, узнать хабар, но тут к сельсовету подъехали на бричке чиндзхасджита. Медленно слезли на правую сторону три старца. Все знакомые мне. Встали в ряд, опустили головы. Сердитый галагон трепал их седые бороды. Остановились, сошли с коней и молодые джигиты и тоже последовали примеру старших. Таков обычай горцев выражать свое соболезнование.

— О создатель, горе мне! — вскрикнула и запричитала я. — Очаг мой разрушился… Что за беда заставила вас вернуться без невесты? Какой гром обрушился нам на голову?

— Страшнее вести в мире еще никогда никто не слыхал, Назират. Солнце наше погасло… Ленин… Дорогой человек… — Комок подкатил к горлу седовласого старца, слезы душили его. Он поднял к небу руки: — О создатель, за что ты так жестоко караешь нас, за что обрушил свой гнев! Горе наше горькое!

Обожженная неожиданной вестью, я невольно вскинула руки и начала ударять себя по коленям, бить по голове. Не по обычаю женскому, от горя страшного.

— Лаппу, — распорядился старейший, — отведи женщину в саклю, пусть выплачет горе… А вы, джигиты, оповестите все аулы нашего ущелья о горькой нашей доле…

Заскрипела по мерзлой каменистой дороге телега, вскочили в седла и повернули коней в разные стороны джигиты…

Не прошло много времени, как к сельсовету потянулись люди. Стар и млад собираются обычно у сакли покойника — отдать последний долг ушедшему. А сегодня — горе, невыносимое горе снежной лавиной обрушилось на всех. И где, как не здесь, у сельсовета, собраться народу и выплакать общее горе…

А на дворе с прежней силой выл-задувал галагон. Казалось, нет предела его свирепости, будто старался он помешать страшной вести проникнуть дальше в горные аулы…

Всю ночь не гас тусклый свет керосиновых ламп в сельсоветской сакле. Совещались старейшины аула с коммунистами и депутатами. Завтра в полдень — похороны. И дума у всех была одна — как достойнее отдать последние почести самому дорогому на свете человеку…