Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

— Да, мама, и обижаться-то на него не приходится, — сказала я и представила, какая идет сейчас по селу молва обо мне. — Такой уж он человек, этот дядя наш. Укусит так, что до смерти помнить будешь. Давайте лучше есть пироги…

— Погоди, солнышко ты мое светлое. Вот освятим, тогда уж… — Сказала и прикрикнула на дочек, слушавших наш разговор. — Кому говорю, сходите за дядей…

— Не надо, сестрички, никуда не ходите! — остановила я и взяла в руку пирог. — Сами освятим. Что ж, поблагодарим судьбу за милость ее и простим ей черные наветы. Одного молю у судьбы своей, чтобы увидела слезы мои и не отводила вражьей пули от головы дяди Алимурзы и похитителей моих…

— Опомнись, солнышко мое! — замахала руками мама. — На невинного человека грех не наводи!

— Ох, мама, — вздохнула теперь я.

И рассказала все как было. Мама не знала, что и сказать. Верила и не верила тоже. Уставилась на меня. Сестренки молчали, потрясенные услышанным.

— Неужели правда? — выговорила наконец мама. — Горе ты мое, солнышко красное! Дай бог здоровье Аппе и Гайто! Позвали в помощь милицию. Не послушали Алимурзу, что ты сама согласилась. Под Старосельском, говорят, изловили абреков. Будто бы похитителя твоего милиция давно искала. Из шайки Байтоха он.

— Вот и хорошо, что поймали разбойников, — обрадовалась я. — Значит, люди правду узнают и Алимурзу посрамят. Если бы я не верила Аппе и Гайто, ни за что бы не спаслась. В трудный миг мне казалось, что они рядом со мной…

Аппе! Значит, не поверил Алимурзе. Может, только самую малость. Но именно малость эта и мучила меня теперь. Стыдно было на глаза людям показаться, не то что с Аппе встретиться. А ночью рвалась к нему. Любовь к нему спасла меня: придала силы и гордость мою возвысила… И я принялась уплетать пирог…

— Ой, доченька, ясноглазая моя, — мама смотрела на меня и прижимала руки к груди. — Пуще прежнего боюсь Алимурзы.

— А что он может сделать хуже того, что уже сделал? — успокаивала я свою мать. — Да и не посмеет. Пока у Аппе и Гайто будут светиться верой глаза, он не осмелится на большее зло…

— Хорошо, если так, — опечалилась мама. — Но твой дядя становится злее и жаднее самого Дженалдыко. Ни родных, ни чужих не милует. Всех готов живыми глотать, лишь бы копейку в свою пользу обратить. Быть бы ему собаке родственником, чтобы треснула его голова…

— Правильно, — пусть трескается! — поддержала я. — Тогда, может, станет легче тем, кого он нанял на себя работать. Помыкает людьми похлеще Дженалдыко, да еще советской властью прикрывается…

На партийной ячейке уже говорили об этих новоявленных батраках, которые под видом родичей и просто доброхотцев работают на Алимурзу. У других богатеев — то же самое. Аппе правильно тогда сказал: кровососы появились, трудности наши используют, хоть и улыбаются сквозь зубы советской власти, а сами клыки точат…

— На селе еще и другое говорят, — вдруг лукаво заметила одна из сестренок.

— Что говорят? — встревожилась я.

— Да так, — хихикнула другая сестренка. — Будто Аппе нам уже калым уплатил.

— Какой калым? — смутилась я.

— А лошадь и арбу кто привел? — съехидничала сестренка. — Когда тебя похитили, наутро все говорили, что у председателя невесту украли. Он себе места не находил.

— Не болтайте! — прикрикнула я, а у самой лицо так и загорелось.

— Да уж на людской роток не накинешь платок, — выдохнула мама. — Я еще тогда догадалась, когда он привез нам дрова и лошадь вместе с арбой оставил нам, что неспроста это. Сердцем он к тебе льнет…

— Нет, нет, мамочка! — начала я слишком уж резво отнекиваться. — Большевик он. Ленин научил его помогать бедным. Своя лошадь Аппе и не нужна…

— Верно говоришь, — согласилась мать. — Но были и победнее нас люди. Но почему-то других он обминул…

И глаза матери заиграли искорками. Я постаралась перевести разговор, спросила:

— Мама, а Маша приходила?

— Как же, как же, еще как приходила. Так плакала, будто с ней самой горе приключилось…

Слушала я, а сама думала о другом: «Как меня встретят товарищи? Что сейчас думает Аппе? Взглянуть бы ему в душу! Если любит, ничему дурному не поверит…»

На следующий день я уже оправилась. Но еще не решалась выйти к людям. Боялась косых взглядов и злых усмешек: «Разгулялась, уворованная! Чести лишенная!» Не пойдешь каждому объяснять, что и как. А недобрый слух, как говорит мама, на крыльях летит. Ни Аппе, ни Маша пока меня не навещали. Всякое лезло в голову: «Может, Аппе поверил подлости Алимурзы, тому, что я сама согласилась?»

К счастью, мысли эти шли от безвестности и девичьего отчаяния. Друзья мои ничего плохого обо мне не думали. Просто были в отъезде, на совещании, и не смогли проведать днем. А вечером в сельсовете состоялось собрание. Прислали за мной. Я уселась в последнем ряду, сидела нахохленной, старалась ни на кого не глядеть, никому ничего не отвечать. Толком даже не поняла, о чем шла речь. Вроде бы о хлебосдаче и вроде бы о классовых врагах в нашей деревне. Запомнила и повторяла про себя только одну фразу, которую сказал Аппе:

— Доколе будем терпеть, что в нашем селе плодятся нэпманы и заводят прежние порядки? Не отсюда ли вьется веревочка к тому, что уже людей уворовывают?

Мне казалось, что все повернулись ко мне и смотрят с укоризной. Потом было голосование, и я вместе со всеми подняла руку. Стали расходиться, я тоже собралась уходить. Но тут меня остановил Гайто, напустился:

— Ну, чего надулась? Просидела все собрание и слова не сказала. А ну выше нос!

Подошел Аппе, улыбнулся, пожал руку, крепко, от души, будто поздравлял с победой. И ничего не сказал. Так и стояли мы безмолвные, смотрели друг на друга и ждали чего-то.

— А ну, пойдемте в кабинет! — приказал вдруг Гайто. — Есть серьезное и неотложное дело. Маша, Маша, где ты? — И подхватил меня под руку.

У меня дрожь прошла по телу: «Что за серьезное и неотложное дело?» Подбежала Маша, чмокнула меня в щеку. И тоже подхватила меня под руку, шепнула что-то. Так между Машей и Гайто я и прошла в другую комнату. О чем я только не передумала в эту минуту! В комнате Гайто предложил мне стул. Я машинально села, словно подсудимая, опустила голову и мельком взглянула на Аппе. Он сидел напротив и почему-то смущался, лицо залилось краской. Наступила неловкая тишина. Я поняла, что никто не хочет заговаривать о случившемся со мной, хотя все об этом сейчас думают. Одна Маша, казалось, не унывала. Подсела ко мне, ущипнула в бок, рассмеялась своим заразительным смехом.

— Вот что, молодой человек, — начал вдруг Гайто, обращаясь к Аппе. — Сколько будешь тянуть, спрашиваю? Или хочешь, чтобы на бедную девушку свалилась гора Казбек?

Аппе продолжал молчать, потом глубоко вздохнул и снова молчал. А я сижу, не понимаю, о чем это они. И отчего Аппе так смущается, словно красная девица?