Георгий Гулиа - Три повести

— Похвальная откровенность, Кирилл Тамшугович. Но всегда ли вы так откровенны?

Я собиралась поймать его на слове, уличить в неискренности. Не знаю даже почему. Просто ума сейчас не приложу. Возможно, женское интуитивное кокетство.

— Нет! — отрезал он. — Не со всеми откровенничаю. В нас еще тлеют верования предков, древние начала, защитные средства. Молчание — это оборона. Но перед вами я готов вывернуть себя наизнанку, чтобы не казаться вам лучше, чем есть.

Он положил мне в тарелку огромный кусок мяса и сказал, чтобы я ела. А у меня от перца захватило дыхание. Он чокнулся со мной, и мы выпили. Мне стало лучше, хоть гортань горела, как в огне.

А вокруг нас шумели, смеялись, болтали люди, с хрустом жевали хрящи и мясо. Я заметила, что на нас поглядывали не без любопытства, но мне это было безразлично. Голос Кирилла Тамшуговича властвовал над всеми прочими голосами. Его глаза светились ярче, чем у других. Мне приятно было его слушать, ибо он говорил только для меня.

Владимир Петрович сидел наискосок от нас и с удовольствием пил вино. Наш пилот куда-то подевался. «Неужели и он пьет?» — с беспокойством подумала я. Сказала о своих опасениях директору. Он усмехнулся, ничего не ответил. Чуть позже признался, что ни о чем и ни о ком сейчас думать не в состоянии… Он тоже поднимал чарку за чаркой.

Пир продолжался…

Пили за здоровье одних, других, третьих. Пили сразу за двоих, а то и за троих. Помирившиеся Бутба и Базба были особенно придирчивы к каждому недопитому глотку. У них дело было поставлено серьезно (это в голове «стола»). Они поднимали сразу по пять и по шесть стаканов и опрокидывали в себя…

— Когда-нибудь мы выберемся отсюда? — спросила я.

— Вам плохо, Наталья Андреевна?

— Да нет.

— Что касается меня, я готов просидеть здесь сколько угодно. Только рядом с вами.

— Вы шутник, — бросила я.

— Впервые слышу, — пробасил Кирилл Тамшугович. — Обычно меня называли хмурым, нелюдимым и чем-то еще в этом роде.

— Кто называл?

— Люди.

— Какие же люди? — допытывалась я.

— Вам очень хочется знать?

— Может быть.

— Моя жена… Вывшая…

Он впервые в разговоре со мной упомянул о ней.

— Где она сейчас? — спросила я. (Это вино шевелило моим языком.)

— Где? — сказал он изменившимся голосом. — Я бы хотел увидеть ее в телескоп. Рядом с нашей ракетой. С той, что на Луне.

— Вы злой человек.

Он покачал головой. В эту минуту его лицо озарилось чудесным внутренним светом. Он показался мне красивым — таким мужественным, сильным, решительным.

Кирилл Тамшугович отставил стакан.

— Я хочу только небольшого внимания к себе. Человеческого отношения. И немного теплоты. Разве это — чрезмерное желание? — Он воодушевился. — Хочу, чтобы не терзали меня, не теребили понапрасну, не мучили по глупым поводам. Хочу быть человеком! Чтобы не смели считать меня обмылышем. Никто не смел! И в мыслях этого не допускал!.. Но, видимо, это очень трудно… Трудно, но возможно. Как вы полагаете?

Но он не дал мне ответить, говорил все сам. Он поднял наполненный до краев стакан. И мне показалось, что вот-вот он выплеснет вино. Однако этого не случилось…

Владимир Петрович прервал нашу беседу. Подошел, чтобы чокнуться.

— Я, — говорил он, — ревную. Нельзя же полонить такую красавицу — никакой возможности перекинуться с нею словечком.

— О плене и речи не может быть, — возразил Кирилл Тамшугович. — Я директор, а она подчиненная. Присаживайтесь, Владимир Петрович.

Что бы ни служило поводом для этой пирушки, она доставила большое удовольствие. Уверена, не только мне, а и другим. Все, казалось, были довольны: ели, пили, танцевали.

Бабрипш курилась легким дымком. Ее белая шапка понемногу скрывалась за облачками.

Наш педагогический коллектив оказался, в общем, симпатичным. Он дружный, спаянный делом. В этом заслуга, я убеждена, нашего директора и меньше — завуча. Очень нравится мне старый преподаватель абхазского языка Георгий Эрастович Карба. Он учился грамоте по книге, изданной в конце прошлого века. В этой книге абхазские слова впервые были напечатаны абхазским алфавитом.

Георгий Эрастович — невысокий, полный мужчина, с короткими, сплошь белыми волосами и белыми усами. Говорит он тихим голосом, выразительно поднимая брови, когда фраза заканчивается вопросом, или же грозно насупливая их, когда Георгий Эрастович восклицает. Он жил неподалеку от нашей школы, в старом доме, выстроенном еще его отцом. Две его дочери учились в Москве, в аспирантуре, и в скором времени им предстояла защита диссертаций по абхазской филологии.

Георгий Эрастович, самый старый среди педагогов, являлся той моральной силой, которая незримо властвовала в учительской. Даже директорские приказы не имели того авторитета, каким пользовались слова Георгия Эрастовича. Надо подчеркнуть, что Кирилл Тамшугович с большим уважением относился к старому педагогу и свои действия почти всегда согласовывал с ним. И это очень правильно: люди, обладающие огромным опытом, подобно Карбе, всегда бывают полезны.

— Как нравится вам наш каштановый дом? — спросил меня как-то Карба. — Я полагаю, у вас уже сложилось определенное представление.

Не кривя душой, я ответила, что школа мне нравится.

Разговор этот происходил во время большой перемены. Георгий Эрастович и я гуляли на солнышке по двору. Дети галдели так, как это умеют делать только учащиеся средней школы. Двор буквально кипел. Дети напоминали движение электронов вокруг атомного ядра — это нам показывали в Ростове на быстродействующей модели.

— Наталья Андреевна, — говорил Георгий Эрастович, — я неспроста поинтересовался вашим мнением о школе. Школа очень мне дорога. Она у меня в сердце. Вы молоды и не знаете далекого прошлого, не пережили того, что пришлось пережить старым людям. Молодость моя — это сплошная борьба за абхазскую грамоту, за абхазскую школу. Мы мечтали о школе, в которой дети учились бы на родном языке. В те времена с великим трудом удалось отпечатать азбуку, учебник арифметики. Но школы как таковой еще не было. А вот этот каштановый дом — детище нового времени, советской власти. Его строили крестьяне собственными руками, строили из самого дорогого дерева, ибо школа казалась предметом мечты, самым светлым свершением в жизни. Я не могу не уважать ее. Правда, она далека от совершенства с точки зрения современной строительной техники. Пусть в ней порою мы зябнем. И все-таки для нас она лучше и чище любого храма, даже самого красивого! И я прошу вас тоже любить и уважать этот каштановый дом. Если у вас что-нибудь не сладится, скажите мне, и я постараюсь помочь. Вам, как преподавательнице русского языка, труднее, чем нам: русским дети владеют неважно, их все время приходится поправлять…