Георгий Гулиа - Три повести

У нее в ногах Шарик терся. Старуха потрепала его за уши:

— Вот Шарик тоже любит, когда приходит пора. Только он без грязи и прочего. А люди все в грязь затоптали. Нет, батенька, любовь — досужая выдумка. Словно облаки на небе: приплывут — уплывут. Гипноз, одним словом.

Мне стало жаль ее. А сколько таких женщин на святой Руси, изверившихся в простых человеческих чувствах, всю жизнь делавших только тяжелую работу? Не слишком ли много взвалили мы забот на хрупкие женские плечи? В одном своем очерке я написал о том, как мужчина поцеловал ногу возлюбленной. И я получил кучу писем. Одно — помню очень хорошо — было из Саратова. «Мы читали вашу статью, — писала мне незнакомая женщина. — Читали, можно сказать, всем двором — одни бабы. И мы хотим задать вопрос: придумали вы или бывает так на свете, когда мужчина через любовь способен женщине ноги поцеловать? Лично мы все считаем, что это ваше литературное вдохновение. Это все очень красиво, но в жизни так не бывает…»

— Вы уж меня извините, — сказала Анастасия Григорьевна, — болтаю тут всякое. Чего доброго, вы еще подумаете, что сумасбродная я…

И заторопилась. К себе, на огородик.

Привиделся мне этой ночью сон. Я бы его определил как археолого-эротический.

Я оказался в Диоскурии. Шел по городским улицам, замощенным торцовой мостовой, и диву давался: где же руины, о которых толковал Виктор Габлиа? Город был нарядный: новые дома со слюдяными окошками, витражи из финикийского цветного стекла, мраморные колонны и пилястры, барельефы ваятелей Милета и Сиракуз, массивные двери из лучших пород колхских деревьев. Квадриги так и шныряли по улицам туда-сюда. Горячие кони били копытами мостовую так, что казалось, долбили ее, словно каменотесы в каменоломне. Великолепна была бухта. Высокие колонны-ростры высились на мысе Кастора и мысе Поллукса. Многочисленные триремы стояли на якорях. Матросы, говорившие на многих языках и наречиях, шумной толпой бродили по каменному молу. Веселые женщины из прибрежных притонов сопровождали их.

Грубая брань, заразительный смех разносились на всю окрестность. Зачарованный, я медленно брел по улицам. Мне хотелось повидать Габлиа и сообщить ему, что необходимо прекратить всяческие поиски Диоскурии, ибо город этот никогда не исчезал: он живет и здравствует!

Как и следовало ожидать, самое удивительное зрелище предстало передо мной в храме Афродиты. Очаровательные девственницы брызгали благовония на полированные плиты храма. Представьте себе, девы были нагими! Я отдаю себе отчет в совершенно недопустимом содержании этого сна, но тем не менее это было так, и я не намерен приукрашивать его в угоду кому бы то ни было (имею в виду ханжей).

Самое отвратительное ожидало меня впереди. Две из этих легкомысленных — по утверждению жреца — девственниц нахально осмотрели меня и, пользуясь тем, что в храме не было посторонних, подталкивая сзади, повели к алтарю, а может быть, к жертвеннику. Они нагло заглядывали мне в глаза. Меня почему-то угнетала мысль о том, что все это может дойти до слуха редакционного месткома и я буду посрамлен навеки. Видимо, я невольно высказал вслух мои опасения, ибо одна из этих девиц сказала:

— Однако, молодой человек, перестраховщик вы изрядный.

Я искренне удивился:

— Позвольте, разве не нахожусь я в Диоскурии?

— Вы угадали.

— В храме Афродиты?

— Разумеется.

— Откуда же это слово — перестраховщик?

— Вы, очевидно, только себя считаете способным на всяческое словотворчество.

— Отнюдь, — сказал я, — хотя в редакции меня величают блестящим стилистом.

Девственница плутовато ухмыльнулась.

— Значит, вы пишете в стиле девятнадцатого века, — сказала она.

Я прикинул в уме эту цифру: как же это так — девятнадцатый век? Это же, скорее, время Тутанхамона, а не Тургенева.

— Для стилиста-архаика это не имеет значения, — продолжала девственница. — Что такое десяток веков? Важен принцип.

Мы обменялись этими короткими фразами, пока двигались к алтарю, изображая русскую тройку с одной коренной и двумя пристяжными. Не скрою: их общество было приятно. Они были очень веселы, милы и даже красивы. Правда, их нагой вид не мог не шокировать…

Главная жрица приветствовала меня у алтаря поднятием изогнутой в локте руки. И тут же сделала выговор своим младшим подругам, косясь на мои брюки. Девушки мигом сообразили, в чем дело, и не успел я опомниться, как я оказался в одних плавках. По-видимому, и плавки смущали жрицу, но я ухватился за свои чресла с такой силой, что скорее умер бы, нежели позволил оголить себя.

— Прошу учесть, — взмолился я, — что в моем лице вы видите одного из ревностных сотрудников нашей редакции. Я очень дорожу мнением коллектива. Вообразите себе, что бы сказал коллектив, если бы только узнал, в каком виде его сотрудник вращался среди вас? Ведь вы — вроде бы заграница.

— Пустое говорите, — надув щечки, произнесла главная жрица. — Коллектив ваш умнее, чем вы думаете. Вы же не мальчик!

— Все равно, — умолял я слезно, — не надо стаскивать с меня эти несчастные плавки. Ведь они — последнее прибежище, вернее, последний щит для сохранения чистоты моего поведения в вашем изумительном храме. Я согласен на все, лишь бы плавки оставались на своем месте!

Главная жрица готова была внять моей просьбе, но эти две чертовки, тащившие меня к алтарю, вцепились в плавки. Еще мгновение — и разорвали бы их…

Тут, к счастью, я открыл глаза. Что-то журчало возле моего уха. Это был чудесный Шарик. Несомненно, это он уберег меня от разврата, и я простил ему этот естественный акт, так раздражавший меня.

Я с детства сохранил суеверное уважение ко снам. Но никогда не пытался раскрывать их тайное значение — времени не хватало. А нынче призадумался: что бы все это могло означать? Почему клетки моего мозга перенесли меня в далекую Диоскурию, вытолкнув на сцену весь тот сумбур, который приснился мне?

Сквозь щели пробивался слабый предрассветный луч. В моей каморке царил полумрак. Я глянул на часы: было четыре пятнадцать… Духота стояла необычная. Возможно, ей я обязан этим идиотским сном. Я встал и, прихватив с собою папиросу и коробок спичек, вышел к калитке.

Тишина вокруг потрясающая. Предрассветный миг. Море уснуло вместе со всем миром. Ни единый листочек не шелохнется на деревьях. Птицы спят. Лягушки не квакают. Представьте себе: не квакают! Это прямо-таки удивительно. У моря даже тише, чем в моей хижине.

Я искупался, точнее, нырнул разок и вернулся к своей скамейке, чтобы посидеть на ней и покурить, ни о чем не думая. Это очень удобная скамейка — низенькая, широкая, на ней лучше отдыхается. Посидел, оглянулся вокруг и только теперь заметил машину на берегу. Возле нее возились мужчина и женщина. Вчера их не было, они, должно быть, приехали совсем недавно — может быть, на рассвете. Выбрали они недурное местечко: как раз под тем самым платаном, под которым закусывали Виктор Габлиа и его друзья-водолазы.