Георгий Гулиа - Три повести

И все-таки это милая старуха. Руки ее напоминают ветки замшелого дуба. Цвет ее кожи — коричневый. Жилы вздутые, склеротические. А вот глаза — живые. Они смотрят на тебя испытующе, эдак недоверчиво чуть-чуть, — дескать, всё знаем, не таись от нас. Жизнь ее, на мой взгляд, была многотрудной. Я это говорю, почти не зная ее биографии, интуитивно, так сказать. У нее на огородике много овощей, и она мне готовит обед. Так мы условились. Есть у нее и фрукты. А молочными продуктами меня снабжает один крестьянин по имени Лева́рса Ануа. У него замечательная простокваша. Моя старуха это объясняет особой закваской, которая только здесь, в Абхазии…

Я сказал, что и в Болгарии тоже замечательная простокваша.

— Где это?

— В Болгарии. — И я указал рукою за море.

— Не знаю, — сказала она. — Не бывала. Нам и здесь пока что не тесно.

Удивительно, она все переводит на какую-то субъективную точку зрения: то ей не тесновато, то и слыхом о том-то не слыхивала или ведать ничего не ведала. Словно ничегонезнайка. Подозреваю, что за всеми этими, невинными на первый взгляд, словами кроется какая-то обида на людей. А с чего бы иначе она стала разбрасывать мелкие булавочки?..

— Лев Николаич, — сказала она, — вот вы много, как погляжу, по белу свету бродили, а к нам в Скурчу на отдых пожаловали. Как это понимать?

— Только так, как полагается.

— А все-таки?

— Мои друзья очень расхваливали это место.

— И они правы: Скурча — место уютное. Первый сорт!

Я с нею охотно согласился.

— Кушайте молоко, Лев Николаич. — Хозяйка ставит на шаткий столик глиняный горшочек и косится на каменную Нефертити. В руках у нее какой-то бумажный сверточек. Она протягивает мне его.

— Что это, Анастасия Григорьевна?

— Табачок. От Леварсы. Твой жилец, говорит, оценил наше кислое молоко. Он, говорит, и в Болгарии бывал, и в Стамбуле тоже. Пусть, говорит, наш табачок попробует. Абхазский.

Я раскрываю сверточек. В нем душистый, шелковистый табак. Тонко-тонко нарезанный. Я пробую его на пальцах — слегка разминаю понюшку, с удовольствием нюхаю его.

— Должно быть, крепкий, — предполагаю я.

— А вы покурите — и сами поймете какой.

— Передайте ему мою благодарность, Анастасия Григорьевна.

— А он здесь, — говорит старуха, — у калитки.

Я беру с собой коробочку болгарской «Шипки» и выхожу к калитке. (Это буквально в двух шагах от моего порога.) Со скамеечки поднимается высокий поджарый горец в башлыке. Это настоящий Аполлон. Подпоясан тонким кавказским ремнем. Брюки бриджи заправлены в шерстяные ноговицы.

— Я хочу вас поблагодарить… — начинаю я.

— И поэтому побеспокоился?

— Какое же это беспокойство?

— Неужели за фунт табаку тоже благодарность полагается?

— Не за фунт, а за внимание.

Леварса учтиво приложил руку к сердцу.

— Это другой табак, — улыбнулся он.

— И за кислое молоко благодарю вас. После Болгарии такого и не пробовал.

— Это все чепуха: деньги — твои, молоко — мое. Ты табак покури.

(Позже мне объяснили, что в абхазском языке обращение на «ты» — явление нормальное, а «вы» — режет ухо.)

Я предложил абхазцу «Шипку»:

— А вы — вот это.

Мы с ним закуриваем. Как дегустаторы на табачной фабрике. Как настоящие ценители.

— Хороший, — говорит он.

— Берите всю коробочку.

— Спасибо, большое спасибо.

Анастасия Григорьевна слушает нашу немногословную беседу с улыбочкой. Мне кажется, что она гордится тем, что здесь, в Скурче, живет такой Леварса, который в грязь лицом перед приезжим не ударит: и молоко у него что надо, и табачок знатный.

— Вы живете в раю, — говорю я.

— А что делать? — отвечает Леварса. — Здесь родился, здесь и умру. Если бы даже был ад. Ты знаешь русскую поговорку: «Каждая лягушка свое болото хвалит»? Я тоже хвалю Скурчу.

— Нет, кроме шуток, Скурча — великолепный уголок. Я бы хотел на старости лет поселиться именно здесь…

— Когда? На старости? — сказал, смеясь, Леварса. — Сразу видно, что Скурча — так себе, если такое хорошее дело отложил до старости. Ты же еще совсем-совсем молодой.

— Ну, это не очень точно. Мне под сорок…

— А мне — семьдесят. Но стариком еще не считаю себя. Правда, Настя?

— И очень даже, — всерьез поддержала его Анастасия Григорьевна. — Видали бы вы, как Леварса пашет, как он чувалы с кукурузой тягает, как табак полет! Молодому за ним не угнаться!

Леварса ухмыляется в усы, слушая приятные для него слова.

— Вам чтó! — сказал я. — Вам жить полтораста, а мы — люди северные. Шестьдесят — и глядишь, окочурился.

Мы поболтали еще немного. Леварса пригласил меня к себе. «Это совсем недалеко, — объяснил он. — Раз, два и — у меня!»

— Знатный мужик, — сказала Анастасия Григорьевна, когда мы остались вдвоем. — Он в Сухуми пешком ходит. И в Очамчире тоже. Не потому, что скупой или денег нет. А просто из интересу. Это вроде бы спорт для него. И работящий какой! Словно буйвол, весь день туда-сюда. Жена тоже у него бедовая. Сухонькая такая, а без устали все. Рук не покладает. Я, говорит, как та абхазская лошадка — маленькая, но выносливая. Хорошие люди, скажу я вам. И хозяйство у него — ого какое! Каждый сантиметр, каждый вершок земли на учете и под делом. Ничего не скажешь — хозяин настоящий, он землю, как дите, любит. Да что там дите! Еще больше! С ним потягаться — одно удовольствие.

Подзадоренная собственными словами, Анастасия Григорьевна помчалась на свой огород. А я решил получше отдегустировать Леварсин табак. Оказывается, этот абхазец и папиросную бумагу приложил к табаку. Это было очень кстати, ибо я уже подумывал о газетной, что, разумеется, значительно подпортило бы вкус.

Хорошенький клуб дыма достался и Нефертити. Но она никак не реагировала: продолжала улыбаться все той же тонкой и могущественной улыбкой.

Табак был крепкий, душистый. Я не знаю, примут ли всерьез эти мои эпитеты люди, незнакомые с куреньем. Но любители табака меня поймут. Леварса, очевидно, решил поразить меня. И в какой-то мере достиг своего…

Около девяти утра, прихватив полотенце, я отправился на берег.

День обещал быть знойным. Море совершенно спокойно, как на картинах Марке. А может, еще спокойней. Оно одного цвета, без каких-либо оттенков. И казалось прозрачным. Банальное сравнение со стеклом — это первое, что приходило в голову. Банальное, однако же точное. Я подумал, что сказал бы мой редактор, прочитав в очерке, скажем, такую фразу: «Море напоминало расплавленное, но давно остывшее стекло». Хорошо это или очень плохо? Наверное, все-таки не очень хорошо. Но к образу редактор наш подходит несколько иначе — рационалистически, я бы сказал: «Кому охота столько стекла плавить, чтобы специально залив наполнять? А что значит «давно остывшее стекло»? Нельзя ли уточнить в промышленном отделе, сколько времени нужно для того, чтобы остыла такая уйма стекла?» И, не дожидаясь справок, аккуратно зачеркнет всю фразу и выведет каллиграфическим почерком: «Море напоминало хрусталь». Главное — соблюсти изящный стиль. Меня рефлекторно передернуло от подобного изящества. Но я тут же подумал: а как все-таки точнее передать образ этого моря, какое прилагательное призвать на помощь?