Георгий Гулиа - Три повести

— И я тоже.

— Я хочу сегодня выпить.

— Это ни к чему.

— Нет, хочу. Не теряя головы.

— Тогда можно.

— Но это зависит от тулумбаша.

— Кто же будет тулумбашем?

— Возможно, Георгий Эрастович. Старик еще молодец.

Вдруг я поскользнулась. Он подхватил меня.

— Ну? — говорит он. — Удержал?

И целует.

— Увидят, — говорю, — не надо.

— Кто увидит?

Кирилл озирается вокруг. Никого! Только горы, убеленные снегами. Только снега, освещенные голубым светом. Только зеленые ели да дубы. Только высокое небо над нами. И я да он.

Кирилл говорит:

— Не думал, что когда-нибудь буду счастлив.

— А человек бывает счастлив?

— Да. Например, я.

— Между прочим, — говорю я, — тебе не кажется кое-что странным?

— Что именно?

— А это самое…

— Поцелуи, что ли?

— Всё. И поцелуи тоже.

— Видишь ли, — говорит он, — пусть всему этому удивляется тот, кто никогда не любил…

Мы убыстряем шаг. Мы идем навстречу Новому году. Он уже где-то рядом, шаг — и уже шестидесятый! Надо спешить.

— Счастливый всегда торопится, — говорит Кирилл.

И я приноравливаюсь к его шажищам.

Агудзера, 1959

Устроился я, в общем, не хуже самого Альфонса Доде: только вместо мельницы — крохотная хижина, сплошь в щелях и трещинах. Это мазанка, выбеленная известкой снаружи и внутри. Летом в ней жить можно, а вот зимой — не знаю… По ночам наблюдаю звезды, лежа на своих нарах, и мне кажется, что я — древний звездочет. Моя хозяйка — женщина, видимо, объективная — сказала при первой нашей встрече, что сдает склеп. Я спросил ее:

— Где вы видели такой склеп?

У нее немножко смешная фамилия — Пинцук. (Я даже переспросил ее: «це» или «че»?) Она родом с Кубани. Скорее всего, казачка. Звать ее Анастасия Григорьевна. Женщина худущая, но, должно быть, двужильная: в свои шестьдесят пять лет хлопочет от зари до зари. Так вот, она честно призналась, что отродясь не видывала склепа.

— Почему же вы думаете, — сказал я, — что этот домик напоминает склеп?

— А что же еще? Он и есть склеп!

— Реклама у вас, Анастасия Григорьевна, доложу вам, небогатая.

— Вольному воля! Нравится — въезжайте, не нравится — скатертью дорога.

— Да разве так разговаривают настоящие хозяева?

— А кто говорит, что — настоящая? Была когда-то настоящей. Это да! А теперь что?! Смехота одна. Просто личинка на капустном листе, а не хозяйка!

— Ладно, будь по-вашему: я снимаю этот склеп ровно на месяц.

И я въехал без дальних слов.

Мой единственный чемодан уместился в прихожей, напоминающей тамбур железнодорожного вагона. Голова моя — на расстоянии одного сантиметра от стенки. Ноги упираются в противоположную. Задняя стенка дома, к которой примыкает мое жесткое ложе, обросла саскапарелью. А в крохотное оконце глядится финиковая пальма. Она черная на фоне темно-зеленого неба. Возле моего изголовья — разумеется, с той стороны стенки — любит мочиться дворняжка со страшно избитым именем Шарик. И когда слышу его прерывистое дыхание, начинаю понимать, что в этой ночи я не один. В правом верхнем углу, подальше от двери, живет сверчок. И он тоже свидетельствует, что темной ночью не я один бодрствую под звездами.

Тишина здесь тем не менее отчаянная. Особенно по ночам. Мне кажется, что явственно слышу легкое жужжание радиоволны сверххолодного водорода в двадцать один сантиметр. Это голос космоса. Он хорошо знаком радиоастрономам. В моей хижине я улавливаю эту волну безо всяких электронных приборов. Просто лежу и слушаю. Гляжу на далекие звезды, мерцающие сквозь щели в кровле. Это прекрасное занятие для человека, переутомленного газетной работой. Я зову сюда всех своих собратьев, попотевших на различных меридианах и широтах, под водой и в стратосфере. Водород жужжит удивительно приятно. Он действует на нервы благотворней брома. Я сказал Анастасии Григорьевне, что мне по душе эта бухта. И море здесь вроде бы бирюзовое — чистое. Она подумала эдак с минуточку и сказала:

— Верно, Ску́рча уютная…

— Вот именно, — подхватил я, — уютная. Это очень правильное определение. Иного слова и не придумаешь.

Скурча пристроилась меж двух мысков — северного и южного. В ста метрах от уреза воды начинается густой лес (бук, ольха, отчасти граб). Между лесом и прибрежным песком — метров шестьдесят плодородной земли. На этой полосе и живут люди — крестьяне, рыбаки, Анастасия Григорьевна Пинцук в том числе. Причем последняя — на отлете, если это слово применимо к Скурче, ибо сама Скурча кажется на отлете вселенной. Хотя отсюда до Сухуми не более двадцати километров по прямой и немногим больше этого до Очамчире. Однако ощущение такое, что каждый километр равен световому году. А как же иначе, если по ночам слышишь жужжание водорода? Да и не только по ночам…

От порога моей хижины — если смотреть на север — видны горы. Это отроги Кавказского хребта. Они в снегу даже сейчас, в июле. Впрочем, и на востоке тоже горы. Они, видимо, пониже тех, северных: на них не заметно снега. Они какие-то светло-голубые. Чуть потемнее неба…

Когда на своих нарах я переворачиваюсь на правый бок, вижу большой морской барометр. Подозреваю, что он неисправен, хотя моя хозяйка утверждает обратное.

— Анастасия Григорьевна, — возразил я, — этот морской прибор показывает только «переменно».

— Ну и что же?

— Насколько понимаю, стрелка барометра должна двигаться вверх и вниз.

— Как это — вверх и вниз?

— А так: давление должна показывать.

— Какое еще давление?

— Атмосферное.

— А что показывает мой?

— Только «переменно».

Она поглядела на меня крайне недоверчиво. И вполголоса отчеканила:

— Уж больно все умниками стали!

И пошла кормить Шарика. Вечером я встретил ее у калитки. Она сидела в белом платке и грызла семечки.

— Анастасия Григорьевна…

— Аиньки?

— Вы на меня не сердитесь?

При лунном свете я увидел два блестящих глаза. Они почему-то показались такими молодыми.

— За что же, господи помилуй? — сказала она.

— А за барометр.

— Да нет, не сержусь. Я, батенька, сердиться-то разучилась. Кто я? Просто тля. Свой век доживаю. Нет, сердиться мне не положено.

Она жила в небольшом двухкомнатном доме, который достался ей от мужа, скурчинского рыбака. Позади дома — крошечный огород. На грядках ярко зеленеют помидоры, картофельная ботва и кукурузные всходы. Имея в виду это ее хозяйство, я сказал, что за всем этим нужен глаз и ни о каком «доживании века» не может быть и речи. Вместо ответа отсыпала мне горсть семечек и пересела на край скамейки, уступая место. В ногах у нее сидел черномазый Шарик. Он, видимо, отсыпался, чтобы ночью противно лаять.