Георгий Гулиа - Три повести

— Вы были бы директор, а я работал бы у вас на базе.

— Мы работали бы в убыток, — заметил Валя.

— Ну и что? — сказал Витольд. — Мало у нас убыточных предприятий? А зачем потребитель существует? Вы представляете себе — зачем?

Валя ответил:

— Наверное, для того, чтобы потреблять.

— Устарелый взгляд! Для того, чтобы убытки покрывать!

Я слушал всю эту болтовню и пришел к выводу, что Витольд большой делец. Ему палец в рот не клади. Это один из тех гешефтмахеров, которые время от времени украшают своими именами газетные рубрики «Из зала суда». Вредоносность подобных типов не в том, что сами по себе они — махинаторы. Это полбеды. А в том, скорее, что растлевают вокруг себя все и вся. Одно соприкосновение с ними преступно с моральной точки зрения и несомненно преступно при деловом контакте. Я знаком с этой породой людей. Их хлебом не корми, но дай возможность обделать какое-либо грязное дельце. Все равно какое, лишь бы было оно доходно.

Шукур, например, был о Витольде самого высокого мнения. По его разумению, этот москвич олицетворял деловитость и коммерческую честность. Я могу без расписки доверить ему миллион, заявил Шукур. Особое впечатление произвел на директора «Националя» следующий факт. Витольд позвонил в Москву — и в Скурчу прибыл груз: бочонок атлантической селедки пряного посола и бочонок кетовой икры. Как в стародавние времена, векселем в этой сделке служило честное слово Шукура. Однако и Шукур оказался на высоте: он тут же выплатил москвичу условленную сумму. Витольд, в свою очередь, отозвался о Шукуре так: человек-кристалл! Не знаю, ясно ли видит рыбак рыбака, но жулики далеко-далеко видят друг друга…

Витольд все еще нежился в песке, когда его окликнула жена — женщина пухлая, как подушка.

— Пора ехать! — предупредила она.

Витольд живо поднялся.

— Поехал я, — сказал он. — Надо в город смотаться. Мне обещали вырезку. Там же я и зажарю. В ресторане.

— Это хорошо, — облизнулся Виктор. — Вырезка и алычовая подливка! Что может быть лучше?

— Что? Лучше литр холодного молока, — возразил Витольд. — С хорошим белым хлебом и маслом. И с зернистой икрой.

— Нет! — отрезал Виктор. — Я — за кавказский стол!

— Я тоже, — согласился москвич. — Но сначала — икру, а потом горячие кавказские блюда.

— Кому что нужно в городе? — осведомился Витольд.

— Если не трудно, привезите каких-нибудь сигарет, — попросил я. — Все равно каких.

— Есть!

— И черного хлеба, — бросил вдогонку Валя.

— Есть! — повторил Витольд, убыстряя шаг.

Мы смотрели вослед ему с любопытством. С пребольшим. Виктор безошибочно определил:

— Жук!

Лежу на скрипучих нарах и слушаю жужжание холодного водорода, разлитого по всей вселенной. В ушах всегда что-то шумит при абсолютной тишине. Поэтому-то я и приписываю его соответствующему поведению водорода, которого, разумеется, простым ухом не уловишь. В моем ящике, как это ни странно, я бы сказал, прохладно. Ветерок вдруг заскочит в окошко. То ненароком шмыгнет через дверь. Если я скажу, который час, вас не удивит прохлада: три часа утра! В такое время всем нормальным спать положено. А я не сплю. Возможно, ветерок повинен в этом. Я даже озяб. И это в июле! Да еще где! В самой Скурче!

В углу хоронится от посторонних глаз заветная бутылочка. Если не ошибаюсь, в ней осталось немножко целебной жидкости. Верно, не ошибся. Прикладываюсь к ней — и чувствую себя значительно лучше. Проходит озноб, настроение резко поднимается. Пусть теперь дует этот ветерок сколько ему влезет!

Выглядываю в окошко. Оно не больше корабельного иллюминатора, только квадратное. В сером предутреннем свете я вижу дом Анастасии Григорьевны. Он молчалив. Точно пустой. Я спрашиваю себя: неужели вовсе не думает обо мне моя Светлана? Почему это мои мысли будят ее, а я совершенно не ощущаю ее биологических радиоволн? Или они очень слабы, или она крепко спит, и ничто не тревожит ее сна?

А что, ежели прокрасться к ее окну и легонько постучаться? Надеюсь, она достаточно романтична, чтобы понять мою невинную выходку…

Вот там, справа, калиточка в огород. Я знаю тропинку, которая ведет к восточной стороне дома… Дайка подам о себе весточку… Чем черт не шутит — может, и появится в окне!

Еще раз проверяю время — начало четвертого… А вдруг наткнусь на Анастасию Григорьевну? Ведь у старух сон чуток, а иные ночи напролет глаз не смыкают. Что я ей скажу? Чем объясню свое раннее путешествие?..

Пересилил себя и поборол нелепое, как я убедил себя, желание. Нечего шататься под окошком, лучше поговорить с нею днем, не хоронясь от Анастасии Григорьевны. Она же разрешила свиданки. Правда, с некоторыми оговорками. Но эти оговорки меня вполне устраивают. Так к чему эти испанские средневековые штучки?!

С тем и улегся в постель. Но сон, как говорится, бежал от меня. Вспомнилось детство. Кто может сказать, почему в три пятнадцать утра человек вспоминает детские годы?.. Тихое подмосковное село ожило передо мной. Пятистенная изба. Лесные ягоды. Пахучие сосновые перелески. Шумные ребята. Отец и мать… Боже, как все это было давно! Все тогда казалось неповторимо радостным. Ни забот, ни тревог. Самая большая забота — не проспать бы в школу, самая большая тревога — не пропустить бы картину в кинотеатре. Ах, какое это было время! Неужели юность? И неужели прошла безвозвратно? Вот так — начисто, навсегда! И только по утрам является в полусне и полуяви?

Ребята величают меня дядей, а какой-то юнец обозвал даже отцом. Наверное, я и есть отец. По летам. По виду…

Я не захватил с собой ни листочка писчей бумаги, ни единой книжонки для чтения. Так советовал мне редактор. Для полного отдыха. Для полной отдачи себя во власть ничегонеделания. Теперь не уверен, что поступил правильно. Разве мысль способна отдыхать когда-нибудь? Нет! А если нет, так не лучше ли направлять ее по определенному руслу при помощи бумаги и книг, а не плыть во времени и пространстве по ее прихоти?

Я вспоминаю одного моего товарища, тоже журналиста, который говаривал: «Бумага и книга — лучший друг интеллигента, а еще ближе ему — барбамил». Может быть, мне прибегнуть к помощи фармакологии и покончить с разными воспоминаниями, которые просто ни к чему?

Надо решить это скорее: дело идет к рассвету. Уже что-то верещит в саскапарели. Что-то шуршит в густой траве. Стакан с водой находится на расстоянии вытянутой руки — давнишняя привычка. Барбамил — еще ближе. Принимаю лекарство и окончательно убеждаюсь в том, что я «гнилой интеллигент», который не способен уснуть без снотворного.

Набрасываю рубаху на окошко — это вместо шторы. Закрываю дверь на крючок. Мечтаю выспаться. Буду дрыхнуть сколько влезет. На сколько способен этот самый барбамил.