Георгий Гулиа - Три повести

— Да, конечно.

— Я скажу так: таким старухам «спасибо» надо говорить. На руках носить. Если ей слегка поможем — пользу даст большую. Она кормить всех будет. В Скурче. А тысяча таких старух всю Абхазию прокормят. Нет, Настю я как сестру люблю. Она — в моем сердце.

Наверное, этот крестьянин прав. Я ведь и сам наблюдал из своего склепа, как день-деньской хлопочет Анастасия Григорьевна, она же тетя Настя. Пожалуй, сравнение с муравьем — очень точное. Нет покою старушечьим рукам и ногам! Какая же в них сила заложена? А любовь? Любовь к земле? Не знаю, право, кого больше любит она — землю или человека? Во всяком случае, земля для нее — точно живая. Холит изо всех сил, лелеет, как дитя, ухаживает порою, как за больным. И водицы подаст вовремя, и лекарства, и всего прочего. И невольно вспомнились слова Леварсы о том, что эту любовь к земле их председатель колхоза почему-то убивает… Я напомнил ему эти слова.

— Разве я не прав? — сказал он. — Если не прав — докажи. А я говорю так: мы все очень и очень… Как бы это сказать?

— Отвратили, — подсказал я.

— Да! Отвратили людей от земли. Почему все мои дети должны жить в городе? Почему они не любят землю? Они ждут, когда я, крестьянин, накормлю их. А почему они не берут в руки мотыгу? Почему не пашут? Не сеют? Они же убежали от земли! А почему так?!

Он глядит на меня пытливо. Он задает мне вопрос за вопросом. Он спрашивает меня о том, чего я толком не знаю сам.

— Правда, — примирительно говорит Леварса, — очень много хорошего сделано для Скурчи. Есть у нас свет. У всех есть радио. Некоторые телевизоры поставили. Когда все это видел абхазский крестьянин? И когда бы увидел, если бы не советская власть? Мало этого! В Скурче, наверно, не меньше десяти — пятнадцати автомашин. У наших. У крестьян. Я уж не говорю о школе, об учителях, о газетах. Это все факт! Но ведь и это тоже факт: мои дети живут в городе. А я хотел бы, чтобы приехали в Скурчу. Я хочу, чтобы они землю любили. Когда я все это говорю нашему председателю, он в другую сторону смотрит.

Я успокоил его: приедут товарищи, непременно помогут. (Про себя твердо решил: они будут из обкома или Совета Министров Абхазии.)

Он сказал:

— Посмотрим.

И снова заговорил о погоде: нынче она его беспокоила больше, чем председатель колхоза. Погода у него в печенках сидела.

Приготовил телеграмму в редакцию — о том, что прибуду в срок. Не опоздаю. Что здоров. Что готов ехать, куда пошлют. И так далее… Для верности решил послать ее из Сухуми. Супруги Глущенко вызвались отвезти меня, заявив, что им тоже надо побывать в городе по различным пустяковым делам.

Я сказал:

— А у меня дела на час, а может, и побольше.

— Серьезное дело?

— Думаю, что да.

— Ладно, подождем вас. Торопиться некуда.

Вот мы и двинулись втроем в город.

Вела машину Лидочка. Справедливости ради следует отметить, что вела она себя за рулем как бог. Управляла уверенно, смело, без малейшего риска. За полчаса прискакали в город, как на коньке-горбунке.

В Сухуми я не новичок. Но и на этот раз город произвел на меня очень приятное впечатление. Он какой-то весь чистенький, будто только что умыт. Улицы аккуратно подметены. А движение оживленное, даже слишком для такого небольшого города. А впрочем, это столица Абхазской Республики, и центр чувствуется.

Послал телеграмму и условился о времени встречи с друзьями.

— Где же? — спросила Лидочка.

Я и сам не знал.

— Знаю где, — продолжала она. — Здесь, направо, агентство «Аэрофлота». Стоянка машин разрешена. Устраивает вас?

— Вполне. Через полтора часа. Хорошо?

На том окончательно и договорились.

Я решил пойти в Совет Министров. И вовсе не был уверен, что попаду, что называется, прямо с ходу к какому-нибудь ответственному товарищу. В лучшем случае, думаю, примет меня заведующий отделом. Или еще кто-нибудь в этом роде…

Вахтеру, сидевшему в бюро пропусков, я показал свое журналистское удостоверение.

— Проходите, — сказал он.

— А к кому? — спрашиваю.

— В приемную председателя. Там скажут.

Поднялся на второй этаж старинного, добротно построенного особняка. Оказалось, что председателя нет. Один из его заместителей был занят, и меня направили к другому.

Я осторожно приоткрыл массивную, цвета слоновой кости дверь и очутился в просторном кабинете. За дубовым столом сидел бледный большеглазый мужчина. Перед ним возвышался ворох бумаг.

— Можно? — сказал я, перешагнув порог.

Он кивнул. Глаза у него были грустные, а точнее, усталые. Я про себя тут же охарактеризовал его: скучный, сухой чиновник… С тем и присел к столу.

— Слушаю вас, товарищ.

Голос у него глухой, надтреснутый.

Я в двух словах объяснил, кто я, что я и почему побеспокоил… Пока излагал свою просьбу, — «хорошо бы вмешаться в дела скурчинского колхоза и так называемого рыбозавода», — у заместителя председателя в уголках губ медленно зрела улыбка. Чуточку ироническая…

Он сидел в кресле ровно, руки лежали на столе. И все время пытливо глядел на меня. Наверное, ему было под пятьдесят. На голове отличные, вьющиеся черные волосы. Уши слегка оттопырены и бледны…

Он прервал меня:

— А я думал, что вы на море пожалуетесь или на состояние пляжа…

— Почему вы так подумали?

— А как же? Человек приехал отдыхать. Покупаться. Подзагореть.

— Море — отличное. Пляж — тоже. Жалоб никаких!

— И на солнце — тоже?

— Тоже!

Тут он улыбнулся полной улыбкой: губами, глазами, как бы всем существом. И сказал:

— Видите, не все у нас плохо.

— Нет, не все, — рассмеялся я.

— По вашей журналистской традиции положено, чтобы я как-то реагировал. Правда?

— Желательно, — сказал я. — И поэтому свою ручку я бы хотел приберечь.

Он продолжал улыбаться.

— Одни считают, — есть такая порода людей, — что все должно совершаться… Как бы это сказать?..

— В мгновение ока, — подсказал я.

— Вот именно: как говорят абхазцы, пока светит молния. А другие — мирятся с чем угодно, ленятся рукой пошевелить… Если скажу вам, что в два дня наведем порядок, — значит, надую вас. Притом бессовестно. Лучше будет так: я вот записываю… Мы изучим положение и примем меры. Обещаю вам!

Улыбка исчезла. Он насупил брови. Умолк.

— Это хорошо, — заметил я.

— Что — хорошо? Что пообещал? Это нетрудно. Вы скажете «хорошо», когда мы что-либо реальное совершим. Что-либо хорошее.

Он чего-то засопел и снова заулыбался.

— Спасибо, — сказал я.

— Как?

— Спасибо, — повторил я.

Он откинулся на спинку кресла. Растопыренной пятерней взлохматил густые волосы.

— Зна-чит… зна-чит… — вдруг споткнулся он на слове, — значит, и мне надо сказать вам «спасибо». Я — вам, вы — мне. И так — бесконечно… Нет, так не надо. Скорее, спасибо вам. Это точнее. Да, да! Если каждый из нас — я имею многих! — выведет на свет божий двух дураков или нерадивых работников — жизнь буквально засверкает, точно радуга.