Георгий Гулиа - Три повести

Буду думать днем. Всякие воспоминания — днем. Так решено. Бесповоротно… И в самую торжественную минуту, когда начинают смыкаться веки, этот проклятый Шарик открывает свой кран у самого моего носа — за стеной, у корней саскапарели. Журчанье, производимое им, куда реальнее жужжания сверххолодного водорода. Оно наводит меня на веселые думы: не так ли всегда? Не так ли драматическое всегда завершается комическим? Не в этом ли великий смысл бытия?

Разбудил меня Леварса. Утром. Собственно говоря, утро только условно можно было назвать утром: было начало одиннадцатого.

— Ого! — удивился Леварса. — Так спали только богатыри-нарты. Это очень хорошо. У тебя, Лева, не нервы, а шпагат, на который табачные листья нанизывают.

— Вы так думаете?

— Зачем думать? Я же все вижу: вот ты спишь, а твой начальник не спит.

С этими словами он вытащил из кармана мятую бумажку. При ближайшем рассмотрении она оказалась телеграммой: официальный бланк был покрыт мелкой демотической скорописью (в отличие от иероглифической или иератической времен Нефертити). Пришлось превращаться в Шампольона, дешифровавшего древнеегипетские надписи. В итоге кропотливой работы удалось восстановить следующее:

«Намечаем вашу командировку поселок Мирный Антарктиде тчк подготовьтесь морально хотя это не так просто в вашей как вы пишете уютной Скурче под благодатным абхазским солнцем тчк лучше вернуться отпуска два дня раньше чем днем позже тчк приветом…»

Насколько я уразумел, телеграмма была подписана редактором. Об этом свидетельствовали начальный слог «Пе» и окончание «ов». Все промежуточные слоги древнеегипетский писец превратил в сплошное «ш ш ш ш ш ш».

— Хорошая телеграмма? — спросил Леварса, молча покуривавший папиросу, пока я занимался дешифровкой.

— Как вам сказать? Для журналиста — обычная. Из Скурчи придется перебираться прямо на Южный полюс…

— Куда? — У Леварсы глаза чуть не выкатились наружу. — Такой хороший парень и вдруг — Южный полюс! Лева, не надо туда.

Это получилось очень непосредственно. В его голосе чувствовалось большое сочувствие. Я сказал, что это не так страшно теперь, как ему кажется. Если будет чача, пошутил я, то все в порядке.

— Будет! Будет! — порадовал он. — Я дам тебе целый бурдюк. Чача будет, а все-таки не езжай туда. Разве мало места здесь?

— Это приказ, — пояснил я. — Ничего не поделаешь… А как попала телеграмма к вам?

— Очень просто, Лева. Утром выхожу на шоссе и встречаю Таме́ла. Это мой сосед. Тамел говорит, что у него в кармане лежит бумага для такого-то. А бумагу дал ему сын, который встретил начальника драндской почты два дня назад. Вот как дошла твоя телеграмма.

— Чудно́,— заметил я. В самом деле, непонятно, почему в Дранду, почему к Тамелу?.. А верно ведь: не затерялась!

— У нас никогда ничего не пропадает, — успокоил Леварса, — три года в разных карманах пролежит, а деловая бумажка все-таки найдет тебя. Если будешь жив, конечно…

Я рассказал ему об одном газетном сообщении, в котором говорилось о том, как письмо, посланное в 1918 году из одного австрийского городка в другой, было вручено адресату совсем недавно, то есть примерно через сорок пять лет. Леварса ничуть не удивился. Что же тут особенного? Один передавал другому, люди аккуратные, вот и шло письмо от кармана к карману…

— Бог с ними, со всякими письмами, — сказал я. — Лучше расскажите, как живете?

— Плохо. — Он вздохнул. — Если не пойдет дождь, все погибнет.

— Что именно?

— Все, Лева. Табак сохнет, овощи сохнут. Трава сохнет. А вот виноград, правда, будет сладкий… Очень плохо без дождя.

— А я-то думал, Леварса, что погода отличная.

— Для вас — отличная. А для нас — очень плохая. Дождь нужен. Десятый день сухо. Земля как песок. Можно на ней загорать, как на пляже.

— А что говорят метеорологи?

— Матуа, что ли?

— Разве он метеоролог?

— Такой же, как я. И ты. У него есть радио и есть разные приборы. Он обещает дождь. Целых две недели дождя.

— Прекрасно, Леварса!

— Нет, совсем не прекрасно, — сокрушается Леварса. — Дождь будет две недели. Это совсем не нужно! Кому нужен дождь целых две недели?!

— А сколько же?

Леварса подсчитал сколько: день-два, но зато чтобы хороший, чтобы земля пропиталась как следует, на пол-аршина. Не меньше! Потом — снова хорошая, теплая погода четыре-пять дней. А там — опять дождь. Тогда будет урожай!

В детстве, я говорил уже, в деревне жил. Но в ту пору меня больше занимали рогатки, из которых бил несчастных птиц, нежели урожаи и погода. Переселившись в город, сделался эгоистом: дожди выводили меня из себя. Хотелось, чтобы небеса всегда были солнечно-ясными. И совсем не думал о пахарях, чьи желания в отношении погоды являлись прямо противоположными…

Я смотрел на озабоченного Леварсу и думал о превратностях крестьянской судьбы: от чего только она не зависит! И от дождя, и от тепла, и от грозы, и от половодья, и от вёдра, и от ливней, и от града, и от ветра, и бог знает от чего еще! Скоро ли наука избавит их от этих переживаний?..

Во дворе показалась Анастасия Григорьевна. Она несла тяжелое ведро.

— Настя! — окликнул ее Леварса.

Старуха поставила ведро наземь. Вытерла руки о фартук.

— Слушай, Настя, — сказал Леварса, — сколько ты работаешь? Давай лучше мужа тебе найдем. Знаешь какого?

— А ну, какого? — полюбопытствовала старуха.

— Такого молодого. Чтобы хозяйство вел.

Старуха замахала руками:

— Это чтобы обшивать и обстирывать его? Да еще и мамалыгу варить? Да пропади он пропадом! Такой хомут я уже терпела. Рубцы на загривке живые еще. Премного благодарствую!

Леварса не сдавался:

— Нет, Настя, — если хорошего?

— Да где хорошие-то?

— Сколько угодно! — Абхазец озорно подмигнул мне.

— Натерпелася на своем веку, — продолжала старуха. — Бабская доля такая — век мытарься, век ишачь и помирай, как собака. И никакого мне мужа не надо!

— Неправильно говоришь, Настя!

Старуха подошла к Леварсе и хлопнула его по плечу. Он сделал вид, что ему очень больно.

— Это полезно, — удовлетворенно произнесла Анастасия Григорьевна, — пусть немного и от нас перепадет. Не всегда же нам пощечины получать.

И она сердито направилась к своему ведру.

— Все равно буду искать мужа, — не успокаивался Леварса.

Он сообщил мне как бы доверительно, что Настя — очень хорошая, можно сказать, святая женщина. Если бы не они, такие женщины, земля наверняка перестала бы вращаться. Это как пить дать.

— Послушай, Лева, — секретничал Леварса, — я очень много, много думал. Вот возьмем нашу Настю. Она же совсем старуха. Совсем слабая. Правда? Посмотришь: совсем силы нету. Какая сила в мурашке? А кто с утра до вечера работает? Кто таскает из колодца ведро? Кто ухаживает за садом? За огородом? Настя сама себя кормит! Ни у кого куска хлеба не просит! И у государства не просит. Она в наш колхозный ларек груши и яблоки сдает. Капусту и бурак. Морковку тоже. Что она делает? Она пользу дает. Правда?