Георгий Гулиа - Три повести

Я направился было к себе, в бунгало, но увидел спускавшуюся с лестницы Анастасию Григорьевну. Подождал ее. Она явно хотела поговорить со мной. И не ошибся.

— Лев Николаич, — сказала она, — это я присоветовала Леварсе, чтобы о председателе напомнил. Ох и правильный человек этот Ануа! Он слово скажет — только правда! На ветер бросать не станет. Такой уж он! А что председатель никудышный — так это всяк подтвердит. А сладу с ним нет. Взобрался на место, и оттуда не спихнешь. Вот я, значит, Леварсу и попилила вчера вечерком. Мол, напомни Льву Николаичу.

— А что, этот председатель и вас обижает? — спросил я.

— А кого не обижает? Почитай, нет такого крестьянина в Скурче. А вот лодырей да подхалимов — ни-ни! Они у него первые, он с ними запанибрата. Вместе пьют, вместе едят.

Мне сделалось как-то хорошо от сознания, что выгляжу таким могущественным журналистом в глазах этих доверчивых — несомненно, все еще доверчивых — людей…

Затем она эдак просветлела лицом и доверительно сказала:

— Лев Николаич, и моя Светлана о вас знаете какого мнения? Ого! Она же много читает, она очень разбирается во всем. Он, говорит моя Светлана, хороший, говорит, и Скурче, говорит, большую подмогу оказать может.

— Передайте ей «спасибо», Анастасия Григорьевна.

— Сами скажете… Вот, правда, уж очень она скромная… Говорю ей: перестань книжки читать, выдь, побалакай с Львом Николаичем. Куды там! Разве выгонишь из комнаты?! Нет, она такая… и скромная, значит, и умная, и себя, значит, в руках держит. А я ругаю, ругаю ее! Нельзя, значит, затворщицей. Ее подружки бегают, мажутся да чулки ежедневно меняют. А она уродилась такая… Нет, скромность в наше время не почитается. И мужчины не признают ее. Они тоже все больше расфуфыренных да разбитных любят…

Я обнял за плечи Анастасию Григорьевну:

— Она у вас очень, очень хорошая.

Поговорили еще чуточку и пошли: она — к себе, а я — к себе. Устроился на стуле рядом с Нефертити, чтобы ни о чем не думать. Чувствую: уезжаю завтра, а итогов подводить не могу. Надо получше разобраться в своих впечатлениях. Я, можно сказать, побывал на пленере, делал зарисовки «на воздухе», которые так обожали французские импрессионисты. При этом обычно верно «ухватываешь миг». Но может «вкрасться ошибка». С точки зрения дальнейшей перспективы, которая очень важна в нашем четырехмерном мире… Пока я вот так «ни о чем» не думал, египтянка улыбалась своей проницательной, полной таинственности улыбкой. Мне захотелось, чтобы она обронила хотя бы два слова о своих сестрах Светлане и Лидочке. Почему они так же загадочны, как и сама Нефертити? Я не дождался ответа на свой вопрос. Ее губы слегка дрожали, глаза были полны озорства и нежности, она тянулась ко мне своей тонкой и длинной шеей. Ответа от нее так и не дождался. Это правда. Зато нашел бумажку, которую, как ладонью, прикрывала далекая и близкая египетская царица. На бумажке был аккуратно выведен адрес Светланы. Домашний и служебный. «Спасибо, нефер — прекрасная — Тити!» Она едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Может быть, ситуация казалась ей почти такой же, как и в ее далекие времена?

Спрятал бумажку. Пошел к калитке. Передо мною — зеленовато-голубая чаша залива. Направо — мыс Кастора. Весь в зелени. Налево — мыс Поллукса. Тоже в зелени. Желтый песок и чистое, однотонное небо. Всего четыре цвета. Наверно, так и надо писать Скурчу — четырьмя красками. От этого она будет понятней, милей и ближе. Четыре краски и одно сердце! Это уже много. Больше, чем вмещает обычная палитра.

Верно: я прощаюсь со Скурчей. А надолго ли?

Агудзера — Москва

1963

Все смешалось в природе: черные волны бешено рвались к небу, а небо, обремененное тяжелыми тучами, опускалось до самого моря. Казалось, две стихии — водная и воздушная — схватились насмерть…

А по бурному морю, словно презирая опасность, пробивался к берегам Колхиды военный корабль с двумя пассажирами на борту…

Вот начало этого небольшого рассказа — начало, которого, говоря откровенно, автору хотелось бы избежать. И вот почему: путешествие таинственных аргонавтов, пожалуй, может настроить читателя на романтический лад, а это никак не вяжется с кровавыми событиями, происшедшими весной 1808 года на берегах Колхиды.

Я бы не хотел, друзья мои, чтобы тысячи молний, блиставших на буром небе, и черная пучина, грозившая поглотить весь свет, хотя бы на мгновенье заслонили своей необузданной красотой суровую правду тех времен. Эта правда, которой мы с вами верны, не допускает произвола рассказчика. Но буря была. Вот почему мы и начали с бури…

Итак, шторм на Черном море разыгрался во всю силу. И в такую-то погоду военный корабль направлялся к Сухумской бухте.

Мореходы всех времен, при виде чистых небес и спокойных вод, обращались с благодарственными молитвами к таинственному владыке пучин. Так бывало всегда, и свидетелей тому немало. Но в эту апрельскую ночь 1808 года дело обстояло несколько иначе.

Капитан «Великого пророка» молил аллаха не о чистых небесах, а о ниспослании такого мрака, чтобы и собственного капитанова носа нельзя было увидеть, и такого дождя, чтобы исчезла граница между твердью небесной и хлябью морской. Впрочем, молитвы были излишни: и без них море и берега скрывались в кромешной тьме первозданья, а дождь лил, как в первый день Ноева плаванья…

Весна на Черном море обычно холодна и дождлива. Весенняя непогодь не уступит зимней. Каждая капля дождя пронизывает дрожью все тело до пят. Ветер в сырую погоду хуже лютого мороза…

Капитан, стоя на мостике, испытывал все прелести весенней непогоды при яростном северо-восточном ветре. Порою его обдавали волны, перекатывавшиеся через корабль; они держали его в постоянном напряжении, отгоняя сладкие мечты о домашнем мангале и глиняном чубуке. Капитан считал своим долгом время от времени выкрикивать слова команды. Матросы шлепали босыми ногами по палубе, бурча себе под нос: «Аман, аман…», и проклинали в душе султана, которому нет никакого дела до матросских тягот.

«Великого пророка» бросало из стороны в сторону, словно ореховую скорлупу. Он, казалось, только потому не идет на дно, что этого еще не хочет море.

Корабль продвигался вперед, точно ощупью, как человек в потемках, и вдруг застонал и заскрипел на все лады. Заголосили швы; можно сказать, не осталось ни одного гвоздя, который не повернулся бы в своем гнезде, а повернувшись, не пискнул бы. Этот кошачий визг ничего доброго не предвещал — похоже, корабль расползается на составные части.