Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

— Хотела бы знать, свихнулся ты или бес в тебя вселился и ума лишил?!

— А что такого необычного заметила вдруг во мне?

— Человек с умом видит и понимает, как устроена жизнь! Не потянешься за другими — отстанешь, погибнешь! Сколько твердить — нынче в моде консерватория, кто не захватит в ней места, не окажется потом в кругу видных, известных людей! Понимаешь теперь, что меня терзает?! Не вынесу, не допущу, чтобы моя дочь в стороне осталась! — Пация приложила к покрасневшим от слез глазам розовый платочек. — Если не хочешь моей смерти, устроишь дочь в консерваторию! Все всё по блату делают, связи пускают в ход! — Пация выждала, пока глаза выцедят еще несколько слезинок, снова осушила их платочком и продолжала: — Удивляюсь, Зураб, куда делось твое самолюбие?

— По-твоему, самолюбие требует по блату совать детей в институт? А мне именно самолюбие не позволяет идти на все. Самолюбие удерживает.

— Можно подумать, люди за каждым твоим шагом следят!

— Не изводи себя, Пация! Кому интересно, где учится твоя дочь? Слыхано ли, насильно загонять дочь в консерваторию, чтоб она дурела там!

— О боже, ты свидетель моих страданий! Ничего ему не втолкуешь!

— Ладно, прекратим этот разговор, если смогу, устрою.

— Сможешь! Вовремя займись и сможешь. Окажи внимание нужным людям, добейся их благоволения, улести, умасли кого следует. Сам знаешь, что делать, цели кривым путем легче достичь. Расторопность да ловкость — вот что главное!

— А чем кончается это, забыла? Меня не бережешь, так о себе подумай, Пация, — сказал Зураб, надеясь отрезвить жену, припугнуть возможными последствиями. — И должность потерять недолго, знаешь же…

— Знаю одно: захочешь — и будет Натия в консерватории.

— А сердце чует недоброе.

Зураб вытер платком взмокший лоб, — сражение с врагом на поле боя предпочел бы словесной схватке с женой!

Пация поднялась с тахты и, оправив платье, подошла к мужу, обняла за плечи, но голос ее прозвучал скорее сердито, чем ласково.

— Зураб, послушай…

Увидев на ее лице грозовую тучу, Зураб сказал медоточиво:

— Разве я не хочу счастья дочери? Зачем нам ссориться!

Лицо Пации прояснилось, как небо после ненастья, она поняла, что укротила мужа, подчинила. И, довольная победой, наградила обворожительной улыбкой. Чмокнув мужа, заботливо, чарующе-нежно прощебетала:

— Ой, про ужин забыла, ты ж у меня голодненький. — И засуетилась, завертелась, как девочка. — Сейчас черный кофе в моде! Не какой-нибудь там, а турецкий! Турецкий кофе по-турецки! Никто не приготовит его лучше меня!

Зураб вспомнил об осетрине в холодильнике, отварной курице в ореховом соусе, но и заикнуться не посмел, — упрямая была Пация, все делала так, как сама хотела, а хотела исключительно «по моде».

— Простые люди чай пьют, не уподобляться же им!

— Я бы с удовольствием выпил чаю.

— Пойми, чай пьют простые люди, — Пация презрительно скривила губы. — А для таких, как мы, в моде кофе.

Она принесла из кухни поднос с кофейными чашками, печеньем и плиткой шоколада.

— И есть надо современно, и одеваться по моде… Да, забыла сказать, Люся приходила, принесла дивную тройку!

Люся была «домашней» спекулянткой, которая снабжала семью Зураба дефицитно-модными вещами. Скромная, услужливая, сама приносила Пации дорогие вещи — знала, кому предлагать.

— Обещала достать английскую ткань на костюм Бакуру. Попробуй отказать в чем-нибудь своей Пации, знаешь, что с тобой будет? — кокетливо пригрозила Пация. — А для Натии я кольцо приобрела с изумрудом. Сомневаюсь, чтоб у какой-нибудь ее ровесницы было такое! Доченька, покажи его папочке!

О чем бы ни завела речь Пация, разговор всегда сводился к восхищению вещами, приобретенными у спекулянтки.

— А для тебя Люся обещала достать замшевые туфли и еще кое-что. Разодену тебя, молодые позавидуют! Будешь у меня как с журнальной обложки! — Пация налила Зурабу вторую чашку. — Изумительный кофе!

Зураб кинул, снова вспоминая осетрину и курицу.

— Мама, я ухожу, девочки ждут. Не волнуйся, если допоздна задержусь. — Натия захлопнула за собой дверь и простучала каблучками по ступенькам.

Стало тихо.

— Сегодня я довольна тобой, Зураб! — Пация кинулась мужу на шею, расцеловала, вымазав щеки помадой.

Зураб давно не ощущал тепла ее упругого тела и жадно поцеловал в губы. Лицо у Пации пылало, любовным жаром обдало и Зураба.

— Не представляю жизни без тебя!

— Не бойся, умирать не собираюсь.

— Что ты, что ты! Лучше самой умереть, чем тебя пережить!

— Так безумно меня любишь? — Зураб испытующе заглянул ей в глаза.

— Минуты не хочу жить без тебя, Зураб, — Пация уткнулась ему в грудь.

За долгие годы Зураб так и не привык к ее внезапным переменам.

— Хочешь объясниться в любви?

— Я счастлива! Такой бы и умереть, Зураб, дорогой!

— Зачем тебе умирать, жить куда приятней…

— Конечно, хорошо бы жить вечно, но умереть все равно придется.

— Пусть не вечно, но хотя бы долго, зачем призывать смерть!

— Я хочу умереть счастливой, вот почему.

— Какая тебе разница, какой умереть?

— Есть разница. Представь, я лежу в красивом гробу со счастливой улыбкой, на панихиде — люди со всего города, дом не вмещает всех, во дворе толпятся. Потом пышная похоронная процессия проходит по улицам, движение перекрыто, к скорбному плачу по мне присоединяются автомобильные гудки…

— А потом… Поместят тебя во тьму того света, и исчезнешь, следа не останется!

— Противный! — Пация обиженно надула губки.

— Ты действительно вообразила себя умершей? Извини, не думал разрушать приятное видение!

Пация отстранилась от него, скрылась в спальне и уже оттуда сказала сердито:

— Твоему пониманию даже это недоступно! Не представляешь, что за счастье быть красиво похороненной! Теперь я знаю, — если умру раньше тебя, не позаботишься о красивых похоронах! Какая я несчастная!

Зураб услышал всхлипы и снова подивился, до чего быстро и неожиданно меняется настроение у его Пации… «Но раньше она не плакала; видно, и капризный плач сейчас в моде», — мелькнуло у него.

Направляясь в управление, Мигриаули размышлял о разговоре с матерью.

Думая о Кетеван, вспомнил своих однокурсников, тех, кого незаметно потерял из виду. Сколько было друзей, а сейчас… Весь ушел в работу, работа развела их. Одни остались в аспирантуре, жаждут взойти на пьедестал науки, другие преподают в школе, кто-то вообще забросил историю, переключился на что-то иное, сменил специальность. Кетеван предпочла аспирантуру… Как сложатся дальше их отношения? Правильно ли он ведет себя? Ведь по-прежнему мучительно тянет к ней… В какой-то момент казалось, не жить ему без Кетеван, но, видно, не только чувство любви к женщине, пусть даже безмерное, определяет путь, который ты выбираешь. Не в одной любви смысл жизни. По какому праву она мешает ему заниматься тем, что его влечет? Она независима, почему же давит на него?