Юрий Аракчеев - Пирамида

Но что же тогда двигало Светланой, этой молодой девушкой? Может быть, она была очень некрасива, даже уродлива и, чувствуя свою неполноценность, считала, что Виктор — ее единственная надежда?

Но, как ни странно, те, кого я спрашивал о ней, говорили о Светлане как о девушке миловидной, совсем не дурнушке, скорее даже наоборот. В Мары мне удалось встретиться с бывшими подругами Светланы Гриценко, работавшими с ней на фабрике. И они тоже очень хорошо отзывались о ней, причем не только о ее человеческих качествах, но и о внешности. Показали даже ее фотографию, добавив, что в жизни она еще лучше… Милое, симпатичное лицо…

— Скажите, а Светлана пользовалась успехом у ребят? — спросил я у девушек.

— Да, за ней многие ухаживали.

— И она была верна Виктору?

— Она больше ни с кем не встречалась. Переживала за него очень. Ведь несправедливо же его посадили.

Вот так.

Разной бывает любовь… Может быть, Светланой двигало главным образом чувство человеческого достоинства, справедливости, святая женская верность? Верность тогда особенно, когда любимый в беде… Возможно, она сама этого и не осознавала.

Образ Татьяны Васильевны, матери Клименкина, тоже по-своему любопытен. Учительница Валентина Дмитриевна, по-моему, точнее всех охарактеризовала эту женщину. Ведь и матери бывают разные, а в образе Татьяны Васильевны Клименкиной интересовало меня весьма распространенное сочетание любви с деспотизмом. Постоянное желание быть в центре внимания, театральность поступков в соединении с искренностью, активность… Определенно она не отличалась покладистостью, не просто так, наверное, Бойченко завел на нее уголовное дело, не случайно и прокурор Виктор Петрович подверг ее наказанию. И даже то, что после самого первого процесса конвойный именно ее оттолкнул так, что она упала, тоже, очевидно, имело определенную причину. А заикание ее сына, и вялость его, и ранние судимости за хулиганство тоже, по меткому замечанию Валентины Дмитриевны, могли быть следствием именно материнского деспотизма, эгоцентризма, так называемой «слепой любви».

Так это или не так?

Ах, сколько же знал я подобных примеров! Как часто матери — именно матери! — становятся причиной того, что дети их — да, любимые, горячо любимые, — растут сломленными, неуравновешенными. И, конечно же, делается это все не умышленно, из самых лучших побуждений, под флагом пылкой материнской любви…

Меня проблема материнского деспотизма всегда волновала, но сейчас отвлекаться и на это было нельзя. Не то, не то главное здесь! В одной повести обо всем не скажешь, надо выбирать.

Что касается самого Клименкина, то хотя он и был центром, вокруг которого все вращалось, однако не в нем, повторяю, и не в его характере была главная суть. На месте Клименкина мог оказаться любой другой, и только два обстоятельства были важны в данном деле. Во-первых, судимости в прошлом, «подмоченность» биографии, а во-вторых, некоторая его твердость, выразившаяся в том, что он не подписал прошения о помиловании (Марк Вознесенский назвал это, правда, не твердостью, а глупостью, да ведь и не так существенно, что это на самом деле было). В остальном это был просто человек, жертва судебной ошибки. Можно сказать, что это был «человек вообще», «обыкновенный человек», по отношению к которому и родилась в русском народе поговорка: от сумы да от тюрьмы не отрекайся. И страшно, и важно было тут то, конечно, что на его месте мог оказаться каждый. А «твердость» или «глупость» тоже ведь не столь уж редкие качества…

Так что при всем уважении к личности конкретного Виктора Клименкина знакомиться с ним и как-то пристально его изучать не имело смысла сейчас.

И я ограничился тем, что послал письма всем троим, отдельно каждому, где попросил рассказать о деле и ответить на вопросы — кто, с их точки зрения, сыграл в происшедшем самую положительную роль, кто самую отрицательную, что бы они хотели сказать мне как автору будущей повести. Ведь искреннее письмо, ко всему прочему, так много говорит о том, кто его написал.

Гораздо более важным казалось мне теперь встретиться с теми, от кого зависело торжество или поражение законности — с положительными героями из Верховного суда СССР, Бариновым и Сорокиным.

Да, вот она, главная моя тема. Она в том, что в. «Деле Клименкина» столкнулись две силы — справедливости и несправедливости, добра и зла. Уважения к закону, личности, достоинству человека, с одной стороны, — и попрание всех этих главных нравственных ценностей, эгоизм, себялюбие, эгоцентризм, с другой. Ведь что было основным препятствием для выявления истины, для исправления судебной ошибки? Объединение республиканских судебных органов «во имя» защиты чести мундира. И с точки зрения самих республиканских органов это их объединение было, очевидно, оправдано. Они ведь как бы не лично за себя боролись…

А на самом деле?

А на самом деле получалось, что борются они даже не за честь мундира. Ведь они не были заинтересованы в самом, казалось бы, важном — в выявлении истины, что единственно могло бы действительно поддержать честь мундира тамошнего правосудия. Подробности и обстоятельства «Дела Клименкина» как раз и свидетельствуют, что весь пыл служителей правосудия, все усилия их тратились не на это, не на истинную защиту чести мундира. Они тратились на защиту совсем другого. До судьбы человека, до выявления истинных преступников — то есть до того, чем и должно заниматься правосудие, — им, в сущности, не было дела. Не о своем долге перед обществом, перед людьми и вовсе не о защите какой-либо чести думали они.

Они думали только лишь о себе. О мелком, чисто личном благополучии своем. Служебном, материальном. Корысть двигала ими, а никакая не честь.

В столкновении общественного и антиобщественного, нравственного и безнравственного видел я главную тему будущей повести.

Итак, сначала Баринов. Румер сам позвонил, и выяснилось, что зампред отдыхает в санатории. Однако пока принять меня согласился парторг Верховного суда тов. Алмазов, который тоже был знаком с «Делом Клименкина».

Не без волнения входил я в старинное здание, поднимался по мраморным ступеням, искал в устланном ковровой дорожкой пустынном коридоре нужную дверь. Как все-таки сильна в человеке потребность в доверии, истине, неустанная жажда поддержки! Нужна, ах, как же необходима нам Высшая инстанция, куда можно прийти и выложить свои боли, дождаться наконец справедливого, Высшего суда… Неужели мы так и не найдем ее на Земле? «Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата…» — писал наш поэт. А так ли на самом деле? Есть ли он, грозный-то Судия? Где он?

Итак, Верховный суд огромной, многомиллионной страны, святыня, где, кажется, не могут обитать простые смертные, где нет места человеческим слабостям и страстям, где сам воздух, кажется, должен быть разрежен и чист, как в горах. Сияющей снежной вершиной высится Верховный суд над просторами государства, и замученные, запутанные, страждущие смертные возносят свои молитвы сюда — именно сюда, и величественные Верховные судьи в незапятнанных белоснежных одеждах одаривают просителей, разрешая многочисленные их проблемы… Так думают, наверное, некоторые, подозреваю, так хочется, пожалуй, думать многим, но…