Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

— Глупый парень. Очевидно, был самый банальный аппендицит.

— Скажите, сэр, почему они такие невежественные, почему бы им не учиться, сэр?

— Учиться? Так вы сказали, Бильон? Будут учиться… — Доктор Вреде помолчал, обдумывая неожиданно пришедшую в голову мысль. — Скажите, сержант, вы знаете Баха?

— Баха, сэр? А он что, играет в регби?

— Нет, — терпеливо объяснил Вреде. — Музыканта…

— А, музыка… Музыкой я не занимаюсь, сэр. Но я слышал о нем.

— Так вот, Бильон, тут есть один мальчик… я должен как-нибудь рассказать вам о нем, это племянник Рози… Ну так вот, можете себе представить, сержант, мальчишка играет Баха на грошовой свистульке…

— Ну и ну, подумать только, сэр! — вежливо поддакнул сержант.

— Да, да, Бильон! Играет Баха!.. У меня на этот счет есть одна идея. Потолкуем на досуге. Я собираюсь для него что-нибудь сделать, для этого малыша.

То, что доктор действительно преуспел в намерении «что-нибудь сделать» для своего одаренного протеже, стало очевидным одиннадцать лет спустя, С помощью целого ряда ухищрений и маленьких чудес — даже не посвящая в это дело мальчика — были собраны средства на его музыкальное образование. Вся полнота ответственности легла на доктора Вреде, хотя помощь и содействие приходили и с самой неожиданной стороны, где только талант Тимоти Маквина сумел растрогать чье-то сердце или где его «цельная личность» и самозабвенная преданность музыке разрушали укоренившиеся предубеждения против «его расы». Он никому не становился поперек дороги, и все обещало сойти более или менее гладко. Сам проект музыкального образования маленького африканца мало чем отличался от обычной игры в благотворительность, пока доктор не «дошел до крайностей» и не послал мальчишку учиться в Лондон.

Тогда послышались голоса недовольных. Многие ждали возвращения Тимоти в твердой уверенности, что ничего хорошего из этого не может получиться. Одно дело — талант, и совсем другое дело — посылать мальчишку за границу, где он нахватается всяких идей, которые до добра не доведут. Каждому здравомыслящему человеку известно, заявляли они, что лучшее средство воспитания и развития личности — это не вырывать ее из привычной среды.

…Тимоти вернулся на самолете компании заморских воздушных сообщений «ВОА» — «Бритиш оверсийс эруэйз» в будний октябрьский день 1959 года. Самолет садился в аэропорте Ян Смэтс, на полпути между Йоханнесбургом и Преторией. После двух, бессонных ночей и суматошного дня, проведенного с матерью и друзьями в пригородной локации Йоханнесбурга, Тимоти в субботу утром отправился в последнюю поездку, знаменовавшую конец его странствий и возвращение домой.

Он был хрупкого сложения, узкоплечий, пяти футов и восьми дюймов роста и двадцати двух лет от роду.

Когда он чистым прозрачным утром вышел на Плейн-стрит в Йоханнесбурге, ему показалось, будто на плечо дружески легла рука Африки, — он ощутил тепло этой руки. Над ним в небе без облачка сияло ярко-желтое, как лимон, солнце. Дядюшка Никодемус должен был подъехать с минуты на минуту. Старенькому автомобилю предстояло протарахтеть путь от локации Александра, что в пятнадцати милях севернее Йоханнесбурга, и прошмыгнуть при этом чуть не через весь город вверх по Луис Бота-авеню, пока в водителях не проснулось раздражение: он вечно всем мешал своей колымагой.

Пока Тимоти ждал дядюшку Никодемуса, ему вдруг пришла в голову мысль, а не было бы действительно лучше продержаться там, в Эрлс Корте, Юго-Запад, 4, Лондон, уж и эту холодную зиму, до своего четвертого рождества в Англии?

Когда тридцать шесть часов назад Тимоти шагнул в темень неосвещенного пригорода, он почувствовал неприятное смятение. Как легко, оказывается, забыть, какой ширины улочки, которых обязан держаться у него на родине каждый законопослушный африканец! Трудно сохранять достоинство, когда ты на положении бедного родственника.

С ним не случилось пока никаких «неприятностей» в принятом смысле, если не считать самого потрясения от этой стремительной перемены мест — еще накануне вечером он был в Эрлс Корте, и вот он здесь, в Западной локации Йоханнесбурга. У него не было никаких причин страшиться чего-либо — лично ему ничто пока не угрожало, и, несмотря на это, его не покидало гнетущее чувство тревоги перед невидимыми препятствиями.

Он что-то насвистывал про себя. Из Западной локации потянулись переполненные трамваи, коричневого цвета вагоны были битком набиты заводскими рабочими. Шумная, спешащая лавина африканцев хлынула из западного выхода старого здания Йоханнесбургского вокзала и нескончаемым потоком огибала теперь фонарный столб, под которым он стоял. Вначале они перебегали улицу поодиночке, пока давившая сзади толпа не вытолкнула передних прямо на мостовую, протиснулась, пробила себе брешь и рванулась в образовавшийся проход, остановив все движение транспорта.

Тимоти следил, как его соплеменники оживленно шагают к центру города, прямо по холодной тени, отбрасываемой на площадь англиканским кафедральным собором Святой Марии, статуя которой над фронтоном совсем терялась, подавленная теснившимися вокруг прямоугольными громадами городских зданий.

На Тимоти были широкие серые брюки, спортивная куртка, ярко-желтый свитер от «Маркса и Спенсера» и замшевые туфли. Но его гордостью была шляпа a lá Робин Гуд. Было даже приятно чувствовать себя немного щеголеватым. Шляпа была серовато-зеленая, из грубошерстного с начесом сукна и с загнутыми по бокам полями. Но главное — перо. Желто-зеленое, длиной в четыре пальца, оно зажигало в глазах проходивших мимо Тимоти африканцев пламя восхищения. Именно восхищение звучало в восторженных кудахтающих возгласах женщин, призывавших мужей взглянуть на новый фасон и показывавших на шляпу не с насмешкой и не в осуждение, а просто с нетерпеливым желанием перенять новый стиль, запомнить и рассказать другим.

— Наглый ублюдок! Ты только взгляни на этого кафра, — бросил походя какой-то белый своему приятелю, испепеляя Тимоти своим презрением. — Поганые кафры! Воображают себя хозяевами.

Вздрогнув, Тимоти резко повернул голову в их сторону, но тут же устыдился своего безрассудного гнева. Он никому не делает зла, он стоит и ждет. Ему чужда неприязнь к ним. Он — цивилизованный. Он опрятно одет. Он ни слова не сказал. Ладно, пусть! У нас разные шляпы — разные могут быть и толки на этот счет; одним нравится, другим нет. Но, может быть, это вовсе не говорит о том, что вы думаете!

Но когда другой белый улыбнулся просто, без тени снисходительного превосходства, Тимоти стало легче. Он уже думал, пока ехал сюда из аэропорта, что не будет конца дьявольской тряске в переполненном трамвае для «цветных», под перекрестным огнем целой батареи глаз, нацеленных на роскошную шляпу или вскидываемых на нее снова и снова в такт постукиванию колес. Какая им всем забота до того, как он одет? Почему его вид вызывает столько беспокойства? Ведь белые сами всегда сетовали, что черные как были, так и остаются варварами. Почему же они недовольны, увидев, что может быть иначе? И так не хорошо и этак. Выходит, что в ответ все равно напросишься на одни неприятности.