Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Впервые он попал в Йоханнесбург в начале двадцатых годов, у него был велосипед, и он служил мальчиком на посылках. К тому времени у него уже сформировался взгляд на жизнь. Желание у него было самое скромное — просто быть самим собой — и черты характера только те, что он унаследовал от природы. Ничего привнесенного. Самим собой он и остался. Он казался невосприимчивым к несчастью: он просто игнорировал его и избегал обстоятельств, могущих его породить. А в тех случаях, когда грубая действительность оказывалась неумолимой и все-таки посылала ему испытания, он искал успокоения в музыке.

Когда они наговорились, Тимоти стал поглядывать по сторонам. Приятно было снова видеть волнистые просторы южноафриканского вельда, сами холмики — коппи — так похожи на туристов, скорчившихся в своих зеленых спальных мешках от предрассветного холодка. Кое-где над холмистой степью еще стлалась чуть заметная дымка тумана. Раннее утро кончилось, но было еще прохладно. И даже пробивавшийся в кабину запах отработанных газов не мог заглушить бодрящей свежести, которой дышал утренний вельд.

Слева, вдали, в прозрачном воздухе уже открывались взору пологие склоны Моддеркопского холма, хотя до него оставалось еще несколько миль пути. Там лежал Бракплатц. Над локацией виднелись легкие струйки дыма, а правее острым шпилем голландской реформатской церкви был обозначен и сам город.

Пожалуй, машины посильнее пожгли бы себе покрышки, вздумай они сейчас потягаться в скорости со стареньким «бьюиком», но Тимоти и этого было мало, душа рвалась вперед, И Никодемус все нажимал на газ. Стрелка спидометра зашла за отметку «60» и трепетала, автомобиль било мелкой дрожью.

Весь во власти этого утра, Тимоти потянулся за футляром, открыл его и собрал флейту — подарок доктора еще перед отъездом в Англию. Это было его сокровище. Он опустил окно. Толстые щеки и двойной подбородок дяди Никодемуса мешали поднять флейту, но Тимоти все-таки исхитрился поднести ее к губам, чуть подавшись влево.

Какое-то мгновенье он размышлял, что выбрать. А когда заиграл, это оказалась мелодией крааля, она зазвучала сама по себе, помимо его воли. Старый Никодемус ерзал на сиденье, улыбался и один раз чуть не отправил автомобиль в кювет.

Таким манером они и ехали к Бракплатцу, «бьюик» не шел, а дергался рывками. Это дядюшка Никодемус, забыв, где он, отбивал в избытке чувств такт ногой.

За годы, пока Тимоти вырастал из мальчика в коротких штанишках в юношу, в Бракплатце мало что изменилось. Весь остальной Африканский континент мог сколько угодно бурлить, захваченный новейшими идеями века, — Бракплатцу до этого не было дела; его не касалась даже развернувшаяся в самой Южной Африке индустриальная гонка; вся остальная Африка могла сколько угодно переживать расовые проблемы — его это не трогало, он следовал своим раз и навсегда намеченным курсом. Городские власти, времена года, солнечный и лунный циклы оставались величинами постоянными. А раз так, чего же тогда беспокоиться о всяких новоявленных апостолах XX века и забивать себе голову их газетными посланиями? Они принадлежат сумасшедшему миру за горизонтом. Там им и место. Бракплатц жил своей жизнью. Кроме тех, кто почил вечным сном и нашел успокоение на кладбище под горкой, все остальные жили, как жили, и тетушка Рози, как и прежде, вела хозяйство доктора и почти не вылезала из кухни. Тетушка Рози совсем высохла, у нее прибавилось морщин, но характер не изменился. Она, как и прежде, искрилась весельем, поражала неугомонной энергией, но была решительно вне себя от ожидания, когда в день возвращения Тимоти еще затемно откинула одеяло с набивным узором в викторианском стиле и села на своей высокой постели. Она опустила костлявые ноги на пол, натянула через голову свою излюбленную в синюю с белым полоску кофту и длинную, до самых лодыжек, юбку — Рози отдавала предпочтение старым фасонам, — повязала голову и зашлепала по тропинке на угол посмотреть, что творится на шоссе и не видно ли уже автомобиля. Она долго стояла там, старательно вглядываясь в сторону Йоханнесбурга.

Рассвет занимался серый и безмолвный, словно все вокруг затаило дыхание. На востоке во всю ширь уже проглядывавшей линии горизонта потянулась молочная струйка тумана, еще не тронутая солнцем. Тетушка Рози, долго сдерживавшая в себе нервную дрожь, теперь тряслась и от волнения и от предутреннего холода. Вот оно, это сегодня, в конце концов и пришло. А солнце будто нарочно не торопилось. Не в силах больше стоять и ждать, Рози вернулась, прошла в большую кухню, с грохотом отодвинула каминную решетку и принялась выгребать золу. Она ссыпала ее на старую газету, аккуратно завернула и пошла выбрасывать в мусорный бак во дворе. Она изо всех сил хлопнула крышкой, так что бак зазвенел, и все это в укор и в предупреждение заспавшемуся солнцу: вставай, лежебока, тебя день торопит. Она не знала, куда себя деть в это утро, суетилась и все пыталась представить себе мысленно, какой он, ее мальчик. За три года в Лондоне он не мог, конечно, стать особенно высоким и широкоплечим, у мальчика слабое сложение, но зато он теперь образованный и, поди, настоящий джентльмен. Уж не на аэроплане ли он прилетел? Аэроплан — это выходило за все ее представления о времени и пространстве. Все, что выходило за видимую линию горизонта, просто не укладывалось в сознании тетушки Рози.

Как же там люди размещаются — на кроватях, в таких выдвижных ящиках, как в комоде, или их складывают в лотки, как корзиночки с фруктами, когда их готовят отправить на аэроплане? Ай-ай-ай! И Тимоти прошел через это! Да, он, поди, стал важной персоной. С его умом он еще станет большим человеком. И это ее мальчик.

Ну, почти что ее!

Рози никогда не будила прошлое. Только настоящее и самое ближайшее будущее имели значение. И не было решительно никаких причин, почему бы приезду Тимоти и не стать чем-то вроде Дня Осеннего Благодарения для всех добрых людей в городе, белых и черных, которые ждали его возвращения. Если людям попроще больше по душе сравнить это с вербным воскресеньем, что ж, пожалуйста.

Чем бы оно ни было, старая женщина ждала его с благостным чувством удовлетворения, как светлого праздника, для которого день родится. Не ради же Никодемуса она метнулась к воротам, когда по их тихой улице вдруг загромыхали колеса и она подумала, что это его автомобиль!

Она засеменила к своему наблюдательному пункту на углу. Оттуда было хорошо видно, как вспыхнул огонек красного стоп-сигнала, когда тяжелый автофургон затормозил около универмага Фермааков.

Теперь уже было настолько светло, что она смогла даже разобрать золотые буквы на двойных задних дверях. Она не умела читать и не нуждалась в этом. Она и так прекрасно знала этот фургон. Каждую неделю он делал рейс на юг и потом возвращался. Надпись, что шла по нему наискосок, означала: «Сиддон» — и была названием фирмы. Она всегда узнавала эту надпись по очертаниям букв. Значит, было часов семь утра, раз приехал фургон от Сиддонов. Безжалостно заставлять старую женщину ждать в такой день с семи часов утра и до половины восьмого. Йоханнес, приказчик у Фермааков, рассчитал, что мальчик приедет в половине восьмого. «Успокойся, займись делами, наберись терпения — и не заметишь, как пройдет время», — сказала она себе, сжав руки в кулачки у подбородка. И заторопилась с виноватым видом к дому, где было полно дел, а доктор, наверно, уже ждал кофе.