Исаак Фридберг - Арена: Пять новелл о человеческих странностях

МАТАДОР. Панчо… ты был лучшим из всех, кого я знал на земле…

ПАНЧО. Спасибо…

ПАНЧО медленно, как вздох, опускается на шпагу. Замирает перед ней на коленях.

В тишине еле различимая плывёт музыка. Звон листьев на ДЕРЕВЕ и шелест РУЧЬЯ.

Тихо…

Сдавленный хрип вылетает из горла ПАНЧО…

И в тот же миг нечеловеческий, сатанинский визг оглашает арену. Это вопят ЛЮДИ АРЕНЫ — ОРЛАНДО, РАУЛЬ, РОБЕРТО. Они вскочили, мгновенно, как один, живые и невредимые.

Кричат: ОРЛАНДО, РАУЛЬ, РОБЕРТО. Кричат: МАРИЯ И ЧЕЛОВЕК С МИКРОФОНОМ.

РЕВЁТ ТОЛПА.

В кольце ЛЮДЕЙ АРЕНЫ — умирающий ПАНЧО и МАТАДОР, подчёркнуто скромно раскланивающийся с публикой.

ОРЛАНДО (Тонино). Ну, ты сегодня был великолепен! Я уже с жизнью прощался под твоей лопатой!

ОРЛАНДО стаскивает с себя трико, всё в пятнах бутафорской крови, небрежно бросает МАРИИ. Она ловко ловит его на лету, посылает в ответ воздушный поцелуй.

ОРЛАНДО (Марии). Постираешь?

ЧЕЛОВЕК С МИКРОФОНОМ (Марии). Слушай, это просто свинство, щекотать меня, когда он взялся за шпагу! Ты же знаешь, что я боюсь щекотки!

МАТАДОР (грубо). Чего расшумелись? Забыли где находитесь?

ЛЮДИ АРЕНЫ испуганно умолкают. МАТАДОР подходит к ПАНЧО, останавливается рядом, касается его плеча.

МАТАДОР. Умираешь? А я ничего… живу…

ЧЕЛОВЕК С МИКРОФОНОМ. Дамы и господа! Соотечественники! Я поздравляю вас всех, кому выпало счастье видеть это божественное незабываемое зрелище. Тысяча девятьсот сорок седьмой бык кончил жизнь самоубийством на нашей арене. Перед нами гениальнейший из гениальных матадоров, ни разу не обагривший своих рук чужой кровью. Потомки по праву назовут его легендарным именем ЧЕЛОВЕКА С ЧИСТЫМИ РУКАМИ. Это он — великий и непревзойдённый — поднял корриду до невиданных прежде высот искусства. Да здравствует искусство, которое улучшает, украшает и возвышает действительность! Слава ЧЕЛОВЕКУ С ЧИСТЫМИ РУКАМИ! Слава! Слава! Слава!

Последние слова ЧЕЛОВЕКА С МИКРОФОНОМ тонут в РЁВЕ ТОЛПЫ.

Гремит марш. Улыбающиеся ЛЮДИ АРЕНЫ маршируют к выходу.

МАТАДОР не устает кланяться.

На арену летят кошельки, цветы, разноцветные ленты.

МАТАДОР стоит рядом с ПАНЧО. Левая рука МАТАДОРА небрежно опирается на склонённую голову ПАНЧО.

…И вдруг! Какое короткое, неожиданное, нелепое, неуловимое мгновение! Последнее, предсмертное усилие взметнуло голову ПАНЧО с торчащим из шеи клинком, МАТАДОР валится на грязный окровавленный песок. Он кричит — беззвучно разодрав рот, прижимает к животу руки — знакомое движение, будто руки пытаются удержать внутренности, выпадающие из растерзанного тела.

МАТАДОР. Что это… Почему? Они никогда не встают с колен. Они никогда не встают с колен!!!

Он падает. Судорога скручивает ноги. Розовая пена на губах. Смертельный хрип рвётся из горла.

МАТАДОР. Занимайте очередь, дамы и господа. Только в нашем ресторане: суп с клёцками из первого матадора отечества. Счастливая возможность — сожрать последний талант нации. Счастливая нация — больше никто не обременит её своей гениальностью… Время жить, и время умирать; время жить мясникам и умирать талантам. Как долго мы умираем. Панчо, как долго мы умираем… Неужели завтра — это вчера? Ты здорово меня продырявил, малыш… С таким брюхом приятно встречать светлое будущее. Мне холодно, Панчо… Согрей меня… Пожалуйста…

Ослепший, полумёртвый ПАНЧО ползёт к МАТАДОРУ. Ощупью находит его… Обнимает… Так обнимают ребёнка, когда хотят согреть…

МАТАДОР. Ты так добр ко мне… Я всю жизнь любил и ждал тебя… Кто ты?.. Скажи… Открой своё имя?..

1976

Поезд шёл из Ленинграда в Вильнюс. Дело было зимой, в пору школьных каникул, когда вводятся так называемые дополнительные рейсы, позволяющие за не очень обременительную плату съездить всем классом в соседний город, прокатиться с песнями мимо разных достопримечательностей, вернуться назад неделю спустя и рассказать об испытанной радости в сочинении на вольную тему.

В дополнительные рейсы обычно посылаются резервные поезда, во все другие времена года доживающие свой век на запасных путях. Вагоны в таких поездах бывают настолько старыми, что кажутся пришедшими из другой эпохи. В вагонах этих всегда царит полумрак, усугубляемый очень тёмной, почти угольного цвета, мебелью и такой же отделкой стен; глаз, привыкший к неоновому освещению, слепнет в жёлтом тумане, расплывающемся вокруг запылённых электрических лампочек — одним словом, взойдя с перронной площадки в вагон резервного поезда, мгновенно попадаешь в атмосферу английского исторического детектива, снятого для кино много лет назад, наивного, неторопливого, пугающего достоверностью вещей и интерьеров.

Дети и командировочные радуются этим поездам — как радуются случайной удаче только дети и командировочные, потому что в такие внеплановые поезда легко достать билеты, избавившись от лишней нервотрёпки и множества бессмысленных и утомительных проблем.

Обслуживающий персонал резервного поезда радует глаз и примиряет со многими неудобствами — он обычно составляется из молодых проводников-стажёров: наивных, скромных, приветливых, слегка оглушённых романтикой дальних странствий и полувоенной красотой железнодорожной униформы; они доброжелательны, внимательны, послушны — и непривычной идеальностью своей рождают смутное уважение к себе и полутёмным доисторическим вагонам…

В вагоне, между тем, было холодно, и рыжеглазая проводница была в том неповинна — за осень и половину зимы вагон основательно промёрз, прогреть его — манипуляция на несколько суток, Аркадию Ильичу снова повезло — попал в первый рейс. А потому дымились губы, выдыхавшие дефицитное тепло, пар садился на сумеречные окна, замерзал, окна слепли, и сиреневая их слепота была подобна слепоте очков незрячего ребёнка, их печаль — под барабанный стук вагонных колёс — рождала в душе тревогу…

Попутчики — их было двое — по совету рыжеглазой проводницы обернулись одеялами и накрылись ватными матрасами, благо вагон был полупустой, а запрета на использование свободных матрасов не последовало. Горячий чай дымился на столе как подарок — или насмешка — судьбы, отдалённые множеством купейных перегородок звенели детские голоса…

— Вот вы говорите — человек… — неожиданно сказал попутчик, хотя Аркадий Ильич ему ничего не говорил — больше того, с самого момента посадки хранил благопристойное молчание.

— Вы извините меня, — сказал попутчик. — Я уже давно с вами разговариваю, у меня привычка такая, всё время с кем-то разговаривать — не всегда, правда, вслух. Но сейчас обстоятельства таковы, что говорить просто необходимо, иначе поездка окажется мучительной, а может быть, — и губительной для здоровья. Единственный выход — обмануть себя и время беседой, хорошо бы — интересной, но сам я говорю плохо, — скучно и очень книжно, вам совсем не обязательно терпеть меня, если вы не расположены — скажите сразу, я не обижусь…