Сахиб Джамал - Темнокожий мальчик в поисках счастья

— Вот где тебя спрятали!

— И вас тоже? — сказал Мехтиев, обнимая друзей. — Ну, Али-аскер, расскажи-ка, что делается там? Мы кое-что уже знаем.

Али-аскер тихо шепнул ему на ухо: «Кто у вас Баранов? Начальник тюрьмы наш человек… Он только что узнал о том, что Баранов провокатор и доносчик, и просил передать, чтобы вы избавились от него без шума».

Мехтиев знал, что ему, много лет возглавлявшему партийную организацию, куда входили ткачи тагиевской фабрики, рабочие близлежащих нефтеперегонных заводов и некоторые крестьяне из селения Зых, пощады не будет. Таиться больше не было смысла. Он ничего, разумеется, на допросе не сказал, но мусаватистская полиция знала о нем все. Его не расстреливали только потому, что думали выпытать сведения об организации, о товарищах, действовавших на воле, но все эти попытки разбивались о железную волю Мехтиева-большевика.

Мехтиев подошел к Сантосу, в раздумье лепившему что-то из хлебного мякиша, перекинулся вполголоса короткими фразами с Джангиром и Гладышевым, затем вплотную подошел к лежавшему на нарах Баранову и громко сказал:

— Встаньте, Баранов!

Тот чуть поднял голову, удивленно посмотрел сонными глазами на Мехтиева и спросил:

— В чем дело, что вам нужно?

Николай Гладышев металлическим звонким голосом повторил:

— Встаньте, Баранов!

Баранов поднялся, сел на нарах, лицо его сразу посерело, глаза испуганно забегали. Он заволновался, чувствуя, что над ним нависла какая-то гроза.

— Не беспокойтесь, Баранов. Бить вас здесь не будут, хоть и следовало бы. Не хочется о такую дрянь, как вы, руки марать. Но слушайте внимательно, что вам скажет товарищ Мехтиев.

— Разговор очень короткий, — начал Мехтиев. — Вы — предатель и доносчик, Баранов, вы — продажная шкура. Сейчас некогда разбираться во всей мерзости, которую вы натворили, поэтому предупреждаем вас: как хотите, какими угодно способами действуйте, говорите что угодно тем, кто вам платит, но говорите только обо мне, только обо мне — большевике Усейне Мехтиеве, и упаси вас бог назвать еще хоть чье-нибудь имя. Вы должны уйти из этой камеры, уйти сегодня же. Как? — это ваше дело. Вы поняли меня, Баранов?

— Но я… я… — пытался возразить дрожащим голосом Баранов.

— Молчать! — гаркнул Николай Гладышев. — Дискуссии не будет. Стучите в дверь, требуйте свидания со следователем. Убирайтесь из этой камеры!

Баранов подошел к двери. Он стоял перед «волчком», не зная, что делать. Потом слегка постучал в него пальцем, потом, видимо чувствуя на себе десятки глаз, забарабанил сильнее. «Волчок» щелкнул.

— К следователю, мне нужно немедленно к следователю! — истерически завопил Баранов.

«Волчок» закрылся. Стояла тишина. Угнетающая, страшная. Сколько времени прошло, никто не знал. В это время открылась дверь, и надзиратель произнес:

— Баранов, к следователю.

Втянув голову в плечи, Баранов вышел из камеры.

Часа через два в камеру вошел младший надзиратель, завернул в одеяло вещи Баранова и унес их.

— Ну, товарищи, теперь мы можем говорить откровенно, — сказал Усейн Мехтиев. — Али-аскер, ты пришел последним, начинай.

Али-аскер рассказал о крестьянских восстаниях в районах, о забастовке в Черном городе, о матросах, которые разоружили охрану береговой артиллерии, сняли замки с орудий, установленных на Баиловских высотах, и захватили радиостанцию. Красная Армия на подступах к Баку. Говоря о левых эсерах, Али-аскер добавил: ЦК требует беспощадного подавления этих жалких авантюристов.

— Большевики тысячу раз правы, — заговорил вдруг молчавший до этого Сантос. Он поднялся во весь рост. — С ними надо быть беспощадными! За годы, прожитые в России, я убедился в том, что самая чистая, самая честная партия, несущая всему угнетенному миру освобождение, — это партия рабочего класса, приверженцы Маркса и Ленина — ваши большевики! — с силой произнес он. — Не знаю, кто здесь сидит, — он оглянулся вокруг, — но попал я сюда по нелепой случайности. Я сочиняю музыку и рисую. Приехал в Баку, чтобы добраться до Батуми, а оттуда попасть на родину… Кто знает, может быть, и среди вас есть предатели и трусы. Но я теперь не боюсь никого… Я сочиняю музыку. Я хочу своей музыкой служить революции… — Он облизал пересохшие от волнения губы и с новой силой продолжал: — Меня, видимо, расстреляют. Кто-то донес им, что я — автор гимна революции и будто бы прибыл сюда с турками. Что я — шпион Москвы. — Он умолк, закурил папиросу. — Я верю тому, что моя Греция тоже будет свободной. Монархии не будет. Вражде наших народов придет конец.

По коридору без конца ходили люди. Одна за другой открывались и тут же захлопывались двери. Было ясно слышно: одних вводят, других уводят. Открылась и камера, где был Мухтар. У порога стояла новая партия арестованных. Их было пятеро. Среди них оказался и друг Сулеймана Гасан. От него узнали, что в городе идут повальные аресты. Коротко, точно рапортуя, Гасан рассказывал:

— Оружие в руках рабочих. Последняя партия, которую привез из Астрахани Шахов, роздана до последнего патрона. Не сегодня-завтра мусаватисты убегут… На помощь нам идет Одиннадцатая армия. Город накануне вооруженного восстания. Нет, аресты не помогут. Обо мне полиция ничего не знает. Меня захватили только по подозрению. Кто-то донес им, будто я сказал, что армяно-турецкая резня в Шуше — дело рук мусаватистов и дашнаков.

— По указке англичан, — заметил Мехтиев.

— Из нашей группы на свободе Сергей, газета наша живет и действует! — продолжал Гасан.

— Радоваться рано, — с грустью заметил Гладышев. — Не ровен час… нужно быть готовыми ко всему. Мусаватисты и их покровители на любую подлость способны…

— Лично я готов ко всему, даже на смерть. И верю, что час победы совсем близок, гибель мусаватистов неизбежна…

О событиях в городе заключенные знали из записки, пришедшей с воли, но только сейчас со всей остротой они поняли, какая страшная угроза нависла над ними, и прежде всего над Усейном Мехтиевым. А тот, видимо почувствовав настроение товарищей, с широкой улыбкой посмотрел на Мухтара и сказал:

— Счастливый ты, парень! Сколько тебе лет?

— Кажется, пятнадцатый пошел. — Горя желанием быть взрослым, он хотел прибавить себе лишний год, но врать не стал.

— Ты будешь жить при коммунизме!

Люди шутили, рассказывали анекдоты, спать никому не хотелось.

Ночью Мехтиева увели. Прощаясь, он пожал всем руки и, задержавшись у двери камеры, сказал:

— Прощайте, друзья. Не теряйте надежды. Свобода у ворот Баку.

Двадцать восьмого апреля на рассвете заключенных разбудил какой-то неясный, но грозный гул, доносившийся снаружи. Слышались глухие удары, отдаленный треск. Мухтар не понял, что это. Он никогда не слышал такой стрельбы. Но Сантос вскочил с нар, дотянулся до решетки и крикнул: