Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

— Оставь ты это.

— Успеть раньше хотела.

— Оставь меня в покое, Штамп. Я знал ее еще совсем девчонкой. И она меня пугает. Мы вместе жили в Милом Доме.

— Ничего она тебя не пугает. Не верю я тебе.

— Пугает. Я сам себя пугаю. Но больше всего меня пугает та девушка в ее доме.

— Кто она такая, эта девушка? Откуда взялась?

— Не знаю. Просто объявилась однажды — на пне у крыльца сидела.

— Хм. Похоже, только ты да я и видели ее — ну, из тех, кто в доме 124 не живет.

— Она же никогда никуда не ходит. Где ж ты ее видел?

— Она в кухне на полу сидела, а я в окно заглянул.

— С первой же минуты, как я ее увидел, мне и близко к ней подходить не захотелось. Что-то в ней не то. Говорит странно. Делает все тоже странно. — Поль Ди сунул палец под шапку и поскреб висок. — И кого-то она мне все время напоминает. Кого-то знакомого, кого я вроде бы должен хорошо помнить.

— Она никогда не рассказывала, откуда родом? Где осталась ее семья?

— Она не знает. Или притворяется, что не знает. Я от нее только всякую ерунду слышал — будто она украла свою одежду и раньше жила на мосту.

— На каком таком мосту?

— Это ты меня спрашиваешь?

— Тут нет ни одного моста, о котором я бы не знал. Только никто на них не живет. И под ними — тоже. И давно она у Сэти поселилась?

— С прошлого августа. В день карнавала пришла.

— Дурной знак. А на карнавале она была?

— Нет. Но когда мы вернулись, она тут как тут — сидит себе на пне и спит. Шелковое платье. Новехонькие башмачки. Черные такие и блестят, будто маслом намазаны.

— Вот как? Хм. Была тут одна девушка за Козьим Ручьем. Ее белый все в доме запирал. А прошлым летом его нашли мертвым, а девушка та исчезла. Может, это она? Говорят, он ее взаперти держал с тех пор, когда она еще совсем младенцем была.

— Зато теперь, похоже, ведьмой стала.

— Так это она тебя выгнала? А не то, что я тебе о Сэти рассказал?

Поль Ди содрогнулся с головы до ног. Холод вдруг пронизал его до мозга костей, так что он вынужден был стиснуть колени. Он не знал, то ли это из-за скверного дешевого виски, то ли из-за ночей, проведенных в погребе, а может, из-за какой-нибудь заразы, подхваченной на бойне, или из-за тех железных оков и мундштуков, из-за улыбающихся петухов, из-за поджаренных ног, из-за смеющихся мертвецов, из-за шипящей в огне мокрой травы, из-за дождей, из-за цветущих яблонь, из-за железного ошейника, из-за Джуди с бойни, из-за Халле с перемазанным маслом лицом, из-за белой, похожей на привидение лестницы, из-за вишневого деревца на спине, из-за камеи на тонкой шейке, из-за осинки, из-за лица Поля Эй, из-за свиной колбасы или из-за утраты своего красного, красного сердца.

— Скажи-ка мне вот что, Штамп. — Глаза у Поля Ди были воспаленными и слезились. — Скажи мне только одно: сколько же может вынести жалкий ниггер? Скажи мне, Штамп, сколько?

— Все он может, — ответил Штамп. — Все он может вынести.

— Почему? Почему? Почему? Почему? Почему?

Тихо стало в доме номер 124. Даже Денвер, которая считала, что знает о тишине все, удивлялась, поняв, что может сделать с человеком голод: заставить быть тише воды и ниже травы. Ни Сэти, ни Возлюбленная, казалось, этого не понимали или, во всяком случае, не обращали на это никакого внимания. Они были слишком заняты, сберегая силы для сражений друг с другом. Так что ей, Денвер, необходимо было первой совершить шаг в пропасть и умереть, потому что иначе умрут другие. Кожа между большим и указательным пальцем на руке ее матери стала тонкой, как китайский шелк, и в доме не нашлось ни одного платья, которое не висело бы на ней как на вешалке. Возлюбленная на ходу поддерживала голову ладонями и засыпала, где придется; кроме того, она постоянно ныла, требуя сладкого, хотя с каждым днем становилась все толще, будто распухала. В доме не осталось ничего, кроме двух кур-несушек, так что в самое ближайшее время придется решать, что лучше: то ли время от времени одно яйцо, то ли две жареные курицы сразу. Чем голоднее они становились, тем больше слабели; чем больше слабели, тем тише было в доме — и это было лучше яростных споров, ударов кочергой о стену, всех этих воплей и плача, которые последовали за тем счастливым январем, когда они только играли. Денвер тоже порой присоединялась к их играм — сдержанно, немного настороженно: она несколько отвыкла от подобных забав, хотя веселее их не было ничего на свете. Но с тех пор, как Сэти увидела тот шрам, кончик которого Денвер давным-давно уже разглядела и видела каждый раз, когда Возлюбленная раздевалась, — будто слабая тень странной улыбки в самом потаенном местечке, под нежным подбородком, — так вот, с тех пор как Сэти, увидев его, надолго закрыла глаза и не открывала их, эти двое как бы отлучили Денвер от своих игр. Эти игры ее мать полюбила настолько, что стала с каждым днем все позже и позже уходить на работу, пока не случилось то, что и должно было случиться: Сойер велел ей не приходить вообще. И вместо того, чтобы начать искать другую работу, Сэти все больше и больше времени проводила с Возлюбленной, которой всегда всего было мало: игр, колыбельных, обновок, поскребышков со дна сковородки из-под кекса, пенок с молока. Если несушка приносила только два яйца, Возлюбленная получала оба. Сэти словно совсем потеряла разум — как бабушка Бэби, когда мечтала о розовом цвете и не желала делать ничего из своих прежних обычных дел. Но Сэти сходила с ума немного по-другому, хотя бы потому, что, в отличие от Бэби Сагз, она совершенно отлучила от себя Денвер. Даже ту песенку, которую она раньше ей пела, она теперь исполняла только для Бел: «Высокий Джонни, широкий Джонни, не покидай меня, мой Джонни».

Да, сперва они играли все вместе. Целый месяц, и Денвер это очень нравилось. После того вечера, когда они катались на коньках под усыпанным звездами небом и пили сладкое молоко у плиты на кухне, Сэти днем развлекала их замысловатыми путанками из тонкой бечевки, а в сумерках показывала им тени на стене. В самый разгар зимы она с лихорадочно горящими глазами задумывала невиданный огород и сад с цветами и без конца говорила, говорила о том, какие краски будут пестреть в нем. Она забавлялась с волосами Возлюбленной, заплетала их, взбивала, перевязывала лентами, умащивала маслом, пока у Денвер это зрелище не начало вызывать тошноту. Они менялись постелями и одеждой. Ходили, держась за руки, и все это время улыбались друг другу. Стоило наступить весне, как они, стоя на коленях во дворе за домом, стали вслух придумывать, какой у них будет сад, хотя земля была еще слишком холодной и влажной. Тридцать восемь долларов сбережений ушли на лакомства, яркие ленточки и красивые ткани, из которых Сэти без конца что-то кроила и шила, словно они куда-то должны были спешно уехать. Яркие платья — в голубую полоску, с сочным пестрым рисунком. Сэти прошла пешком целых четыре мили до магазина Джона Шиллито, только чтобы купить желтую ленту, блестящие металлические пуговицы и кусочек черных кружев. К концу марта они все трое были одеты как для карнавала; или — как совершенные бездельницы. Когда стало ясно, что обе они поглощены исключительно друг другом, Денвер стала постепенно выходить из игры, однако наблюдала за ними по-прежнему, желая в любой момент быть наготове, если Возлюбленной будет грозить опасность. В конце концов, убедившись, что никакая опасность той не грозит, и видя мать такой счастливой, такой сияющей — ну что тут плохого могло случиться? — она позволила своему внутреннему стражу пойти отдохнуть. Но сперва ей хотелось разобраться, кто же во всем виноват. Она не сводила глаз с матери, надеясь поймать мгновение, когда то страшное, что жило у нее внутри, выйдет наружу и она снова начнет убивать. Однако все сердитые требования исходили исключительно от Возлюбленной. Она получала все, что хотела, и когда у Сэти перестало хватать вещей, которые можно было бы ей подарить, Возлюбленная придумала новую игру: в желания. Она требовала, чтобы Сэти часами сидела с ней, и они вместе смотрели на слой коричневых листьев на дне ручья, вздымавшихся течением и словно машущих им рукой, — именно в этом месте Денвер, пораженная глухотой, когда-то играла с Возлюбленной. Теперь игроки поменялись местами. Когда сошли вешние воды, Возлюбленная часто сидела на берегу и любовалась своим отражением в ручье, словно поднимавшимся ей навстречу и то увеличивавшимся, то уменьшавшимся, покрывавшимся рябью и исчезавшим среди листьев на дне. Она ложилась плашмя на землю, пачкая в грязи яркое полосатое платье, и касалась лицом своего движущегося отражения. Она наполняла корзины цветами, с приходом теплого времени вылезавшими из земли, — одуванчиками, фиалками, форситиями — и дарила их Сэти, которая делала из них бесконечные букеты, повсюду втыкала их, украшала ими весь дом. Одетая в платья Сэти, Возлюбленная любила гладить ее по обнаженным рукам ладошками. Она во всем подражала Сэти, говорила в точности как та, смеялась ее смехом и старалась так же ходить — широко размахивая руками и высоко держа голову. Порой, наткнувшись на них, занятых игрой в дочки-матери, готовкой понарошку или пришиванием новых лоскутков к старенькому лоскутному одеялу Бэби Сагз, Денвер не сразу могла сказать, кто из них мать, а кто дочь.