Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Потом настроение у обеих переменилось, и начались споры. Сперва потихоньку. Жалоба от Возлюбленной — извинение от Сэти. Старшая, похоже, несколько подустала от бесконечных игр. Не слишком ли холодно так долго гулять? Возлюбленная в ответ только смотрела, и взгляд ее говорил: «Ну и что?» Или, когда уже давно пора было ложиться спать, а шить уж тем более было темновато, Возлюбленная упорно не двигалась с места, твердила одно: «Шей!», и Сэти ей уступала. Возлюбленная всегда первая забирала все самое лучшее. Лучший стул, самый большой кусок, самую хорошенькую тарелку, самую яркую ленту для волос, и чем больше она брала, тем больше стала говорить Сэти — что-то объясняла, описывала свои страдания и то, сколько горя она пережила ради своих детей; рассказывала, как сгоняла мух в винограднике, как ползла на коленях в тот сарай-развалюху. Но ни одна из ее историй не производила того впечатления, на которое она рассчитывала. Возлюбленная обвиняла Сэти в том, что та ее бросила. Что не была к ней добра, не улыбалась ей. Она повторяла, что они единое целое, что у них одно и то же лицо, так как же Сэти могла тогда оставить ее? Сэти плакала и говорила, что никогда ее не бросала и не собиралась этого делать; что она должна была вытащить их оттуда, отослать прочь, что она все время берегла для Возлюбленной молоко, а еще — что она достала деньги для надписи на том камне, но маловато, на все слова не хватило. Что она всегда думала, как они будут жить все вместе на том берегу, всегда — вместе. Но Возлюбленной все это было неинтересно. Она говорила, что когда она плакала, рядом никого не было. А мертвый человек лежал прямо на ней. Что ей было нечего есть, и привидения без кожи тыкали в нее пальцами и называли своей возлюбленной в темноте и чертовой ведьмой при свете дня. Сэти молила о прощении, просила что-то принять во внимание, вновь и вновь перечисляя причины тех или иных своих поступков; говорила, что Возлюбленная была для нее важнее жизни; что она с радостью поменялась бы с ней местами в тот день; что отдала бы свою жизнь, каждую минуту ее и каждый час, лишь бы вернуть хоть одну слезинку, пролитую Возлюбленной. Знала ли она, как больно ей, матери, было, когда москиты кусали ее детку? Что когда ей приходилось оставлять дочку в корзине на земле, а самой бежать в господский дом, она прямо с ума сходила? Что до того, как отправить ее из Милого Дома, она каждую ночь укладывала свою девочку к себе на грудь, и та уютно сворачивалась там? Возлюбленная возражала: все это неправда; Сэти никогда к ней не подходила, никогда ни слова ей не сказала, никогда ей не улыбалась и, что хуже всего, так и не помахала ей рукой на прощанье и даже не посмотрела в ее сторону, когда убегала от нее.

Когда раз или два Сэти пыталась защититься — доказать, что она мать и ее слово — закон в семье, и только она знает, что хорошо, а что плохо, — Возлюбленная вдребезги разбивала посуду, сметая тарелки со стола, рассыпала по полу соль, била оконное стекло.

Она была не такой, как они. Она была какая-то дикая, необузданная, и никто ни разу не сказал ей: «А ну-ка, девушка, выметайся отсюда и возвращайся, когда соображать начнешь». Никто не сказал: «Только попробуй поднять на меня руку, и я так тебе врежу, что своих не узнаешь! Известно ведь: сруби ствол дерева, и ветка отсохнет. Чти мать свою и отца своего, чтобы продлились дни твои на той земле, которую Господь Бог твой дал тебе. Не то я тебя к дверной ручке привяжу! И не думай, что кто-то будет вместо тебя работать. В общем, ты эти свои безобразия прекрати немедленно».

Нет, нет. Они с матерью склеивали разбитые тарелки, собирали рассыпанную соль, и мало-помалу Денвер начала понимать, что если Сэти в одно прекрасное утро и не схватится за нож, то это вполне может сделать Возлюбленная. Денвер и без того была достаточно напугана тем, что таилось в душе Сэти и могло вновь пробудиться и выйти наружу, но теперь чувствовала стыд, когда видела, как мать прислуживает девчонке чуть старше ее, Денвер. А когда она увидела, как мать выносит ночной горшок Бел, то прямо-таки бросилась к ней и выхватила его у нее из рук. Но боль стала непереносимой, когда у них перестало хватать еды, и Денвер заметила, что мать вообще ничего не ест — так, подбирает крошки, оставшиеся на столе и на плите, прилипшие к дну кусочки мамалыги, всякую кожуру, очистки. Однажды она видела, как мать пальцем старательно выковыривает что-то со дна пустой банки из-под варенья, прежде чем вымыть ее и убрать.

Они начинали уставать от такой жизни, и даже Возлюбленная, которая становилась все толще, казалась столь же измученной, как Сэти и Денвер. Теперь она не швырялась кочергой и выражала гнев всего лишь ворчанием или цокала языком. И дом номер 124 постепенно затих. Вялая и сонная от голода, Денвер видела, как тает плоть между большим и указательным пальцем на руке матери. Видела ее глаза, яркие, но какие-то мертвые; взбудораженные и в то же время пустые, эти глаза обращали внимание на все, что касалось Возлюбленной — на ее младенчески-гладкие ладошки, на ее лоб, на ту тень улыбки, что таилась у нее под подбородком — улыбки злобной и слишком широкой, — на все, только не на ее ставший похожим на большую корзину живот. Денвер видела также, что рукава ее собственного карнавального платья стали ей настолько длинны, что закрывают пальцы; что подол, когда-то открывавший щиколотки, теперь метет пол. Она видела себя и мать как бы со стороны — истощенные, ребра торчат, одеты и разукрашены, как клоуны, еле волочат ноги и умирают с голоду, однако будто ото всех заперлись внутри той любви, что высасывает из них последние силы. А когда Денвер заметила, как Сэти, закашлявшись, сплюнула то, чего не ела, какой-то темный сгусток, это ее потрясло, как выстрел. Ее заботы теперь полностью переменились: вместо того чтобы защищать Возлюбленную от Сэти, она должна была защищать от Возлюбленной свою мать. Теперь ей стало совершенно ясно, что мать очень даже легко может умереть и оставить их обеих, и что тогда станется с Возлюбленной? Что бы там с ними не происходило, оно касалось их троих — не только матери и Возлюбленной; и поскольку ни той, ни другой, похоже, и дела не было, что им принесет грядущий день (Сэти была счастлива, когда была счастлива Бел, а та жадно, точно сливки, пила ее преданность), то Денвер поняла, что все ложится на ее плечи, вся ответственность. Она непременно должна будет выйти из дому и со двора; первой сделать этот шаг — в мир, к людям, оставить этих двоих и пойти попросить кого-нибудь о помощи.

Но кого? К кому она могла бы явиться без стыда и рассказать, что ее мать, превратившись в послушную тряпичную куклу, вот-вот так и рухнет без сил из-за того, что все пыталась заботиться и угождать. Денвер слышала о нескольких хороших людях из разговоров матери и бабушки. Но сама она знала только двоих: одного старика с белыми волосами по прозвищу Штамп и Леди Джонс. И Поля Ди, конечно. И еще того мальчика, который рассказал ей о Сэти. Но они совсем не подходили. Сердце у Денвер болезненно екнуло, и едкое жжение в горле заставило ее проглотить слюну. Она даже не решила, в какую сторону ей идти. Когда Сэти еще работала в ресторане и когда у нее еще были деньги, чтобы ходить в магазин, она всегда сворачивала направо. Когда-то давно, когда Денвер ходила в школу к Леди Джонс, идти было нужно налево.