Рене Баржавель - Дни мира

Чтобы приучить девочку к рабочей одежде, Леон надевал на нее закрепленную на талии резинкой короткую юбочку из нескольких полос цветной ткани. Выглядела она забавно и достаточно нелепо. Далла запрыгивала на спину Веронике, совершала опасный обратный переворот, вставала на ноги у лошади на спине, потом хваталась за сбрую и делала стойку на руках, прямая, словно восклицательный знак. Юбочка падала вниз, открывая ей попку. Вероника трусила рысцой, перемещаясь из тени на солнце и с солнца в тень. Далла спрыгивала с лошади, приземляясь то на руки, то на ноги, на газон, по которому описывала круги Вероника, и в конце концов срывала с себя жалкие тряпицы, чтобы открыть четкую грациозность тела, гладкого, словно галька, извлеченная из бурного потока. Она видела перед собой только Веронику, продолжавшую равномерно описывать круги, вокруг которой она кружилась, словно огонек Луны вокруг серебряной массы Земли. А вокруг этой пары кружились деревья вместе с распевающими весенние песни птицами и вся вселенная. Леон, бородатое божество, бурчал по-венгерски: «Быстрее… Так, хорошо… Сейчас выше… Теперь повтори…» И она повторяла все с самого начала. Ее подгоняли дружеские щелчки бича. Томас улавливал на вершине очередного кульбита вспышку синих глаз. Наконец Вероника останавливалась, мотала головой и подходила за положенным ей кусочком сахара. Далла спрыгивала на землю, кидалась поцеловать Томаса, потом кидалась поцеловать Леона, с трудом разбираясь в зарослях его бороды, целовала Веронику, после чего исчезала в цветущих кустах, среди которых несколько мгновений развевались ее золотые волосы. Через некоторое время Томас обнаруживал ее спящей, свернувшейся клубком в кольце солнечных лучей.

Однажды вечером в небольшом павильоне, в котором жили сторожа со своими семьями, отмечалось какое-то событие с песнями на венгерском языке и цыганскими плясками. Оказалось, что из Лондона вернулись родители Даллы. Томас только на следующий день узнал, что она уехала со своими родителями и братьями.

Леон прекрасно понимал глубину переживаний Томаса. Он как мог не позволял ему погрузиться в тоску. Гонял его на гимнастических снарядах, занимал боксом и бегом. Надев перчатки, Томас бросался на него и наносил бесчисленные удары своей неизлечимой печали. В тот момент, когда она, казалось, становилась сильнее его, Леон мощным ударом своей огромной лапы отправлял его в нокаут. Гнев поднимал юношу на ноги и спасал его от тоски.

Томас не мог забыть то, что нельзя забыть. Но Леон нашел утешившие его слова:

— Тебе невероятно повезло, что ты смог увидеть ангела. И удача не изменила тебе, когда он исчез. Скоро этот ребенок, этот ангел станет девушкой. А девушка — это уже не ангел…

Отряд гусаров в небесно-голубых доломанах и красных панталонах выезжал с площади Военной школы на авеню Мотте-Пике. Блестящие, словно оводы, они ехали на рыжих лошадях, направляясь в сторону Дома инвалидов. Копыта лошадей с новыми подковами звенели на сухих булыжниках мостовой. Огромная телега, груженная бочками с вином и запряженная четырьмя тяжеловозами, белыми, словно для новобрачных, создававшая адский грохот своими обитыми железом колесами, появилась с авеню Боске. Возчик в коричневой куртке шагал, слегка раскачиваясь, как моряк, рядом с первой парой, положив кнут на плечо, и что-то говорил лошадям.

Элен в черном костюме на черном велосипеде проскользнула между телегой, фиакром и развозившим почту трехколесным мотороллером и пристроилась за отрядом гусаров. Вечернее солнце бросало яркие блики на крупы лошадей, заставляло сверкать рукоятки сабель и медные пуговицы мундиров. Стайка воробьев опустилась на кучку свежего, еще дымящегося навоза и принялась копаться в нем.

Сестры, встретившиеся в банке, договорились о встрече послезавтра в Дворце инвалидов. Гризельда попросила Элен не приходить к ним в отель. С блестящими от волнения глазами она сильно стиснула руку сестры, но не стала ее обнимать. Они с Шауном тут же ушли из банка.

Элен, не имевшая представления о тайнах, окружавших сестру с мужем, на всякий случай не стала рассказывать Томасу о неожиданной встрече. Она хотела сперва побольше разузнать от сестры.

С прической, представлявшей целую клумбу лилий, над которой порхала белая цапля, в шубке из меха выдры, Гризельда, прислонившись к балюстраде, рассматривала установленный внутри склепа громадный саркофаг из розового порфира, в котором, лицом к алтарю, покоился император в мундире офицера конных стрелков, ожидая, когда настанет день и Господь возьмет императора за превратившуюся в пепел руку, чтобы опустить его на весы.

Гризельда, дочь внучатой племянницы герцога Веллингтона, победителя в битве при Ватерлоо, часто слышала, что о Наполеоне говорили как о враге рода человеческого, к счастью, побежденном семейным героем. Но Шаун научил ее воспринимать Наполеона иначе. Она попыталась представить жалкие останки, несколько костей внутри мундира, все, что осталось от военного гения и его мечты, погубленной упорством англичан. Она неожиданно почувствовала близость к невысокому погибшему титану, потому что вела такую же борьбу с тем же противником, не имея никакой надежды на победу. Но она была уверена, что настанет день, когда Ирландия станет свободной.

Несмотря на свое рождение в английской семье, Гризельда ощущала себя такой же уроженкой Ирландии, как Шаун, возможно, даже больше, чем он, потому что она должна была отвечать за поступки своих соплеменников, а Ирландией для нее был остров Сент-Альбан; ее Ирландию можно было обнять и прижать к сердцу.

Воспоминания об острове заставили ее прослезиться. Она приподняла край своей вуалетки и осторожно промокнула глаза, после чего спрятала платок в муфту.

Появилась Элен, вся в черном, и Гризельде, смотревшей, как она приближалась, показалось, что фигура ее сестры с времен их юности заметно уменьшилась. Она стала ниже, тоньше и теперь занимала гораздо меньше места в пространстве; казалось, ее тело непонятным образом сжималось. Гризельда даже испугалась, что если этот процесс не остановится, то сестра когда-нибудь просто исчезнет.

Элен остановилась перед ней, какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Потом обнялись. Гризельда заполняла пространство вокруг себя ароматом редких духов и запахом дорогих мехов; она показалась Элен нежной и теплой, тогда как Гризельда восприняла сестру напряженной и холодной; она пахла ношеной одеждой и лавандовой водой для мужчин.

— Ты попрежнему удивительно красива! — сказала Элен. — О, я никогда не была красавицей, — отозвалась Гризельда. Но, разумеется, думала она иначе… Они засыпали друг друга вопросами и рассказами. Гризельда ничего не знала об Элен, о других сестрах и о родителях. Элен ничего не знала о Гризельде. Разговаривая, они медленно ходили по кругу, в центре которого лежал Император. Высокие белые колонны вокруг них устремлялись к куполу. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сверху, играли на золотых деталях алтаря. Из расположенной рядом капеллы донеслись звуки органа. Затем послышались женские голоса. Звучал хорал.