Рене Баржавель - Дни мира

Элен оказалась на улице Клер одновременно с дождем. Она укрылась под навесом торговца красками, прислонив велосипед к трубке для подачи газа, идущего на освещение. Небольшие группы образовались перед лавкой, торговавшей кожевенными товарами, и возле мясной лавки; казалось, улицу охватило необычное возбуждение, несмотря на сыпавшиеся сквозь солнечные лучи дождевые капли. Известно, что в лавке кожевника продаются товары для сапожников — кожа, гвозди, вар, дратва, инструменты. Это выгодная торговля, позволяющая неплохо зарабатывать, так что в ее кассе всегда имеются деньги: в Париже живет три миллиона пешеходов, изнашивающих шесть миллионов подметок.

Продавщицу кожевенной лавки нашли лежавшей без сознания за прилавком, касса оказалась пустой. Преступник действовал очень быстро, и никто не заметил, как он вошел в лавку и вышел из нее. Из комиссариата на улице Амели прибежали два полицейских, промокших под дождем. Они зашли в лавку. Почти сразу подошли еще двое полицейских, начавшие разгонять толпу любопытных.

Солнце, наконец, справилось с дождем. Продавщица картофеля, маленькая, круглая, красная, сдернула кусок старого брезента, которым накрывала небольшую тележку со своим товаром, и принялась расхваливать его.

— Посмотрите, какая замечательная картошка, прекрасная дешевая картошка! Она стояла в галошах на доске, защищавшей ее ноги от холодной земли. Кроме того, доска позволяла держать весы выше. Элен попросила у нее пять фунтов.

— Конечно, милочка… Вы не хотите взять еще один фунт? Тогда будет ровно три килограмма, и я сброшу вам пару су… — Конечно, конечно, — согласилась Элен, которая никак не могла привыкнуть к килограммам вместо фунтов. — Ну и правильно, моя красавица… Вот и все… Вот вам моя замечательная картошка! Прекрасная картошка с севера… Давайте сюда вашу сумку, мой цыпленок, держите ее открытой… Вот в эту большую я положу сверх трех килограммов… У меня отличный товар, это удачная покупка!

В добавок к картошке она протянула Элен пучок петрушки.

Потом Элен купила немного копченой грудинки и бараньей шеи, чтобы сделать немного баранины по-ирландски.

Продавщица кожевенных товаров пришла в себя и сейчас сидела на стуле в задней комнате. Полицейский заставил ее хлебнуть немного виноградной водки, и она начала отвечать на его вопросы. Да, она видела его… Это был совершенно обыкновенный человек… Довольно молодой… Симпатичный… В серой каскетке, с усами в стиле «коровий хвост». Она никогда его раньше не видела.

Она узнала его через пять лет, когда в газетах появилась фотография и фамилия Бонне…

— Конечно, она опаздывает, — сказала Элен. — Может быть, она не смогла найти двери, — предположил Томас. — Глупости! Она всегда опаздывает, иначе не может… На Сент-Альбане она всегда приходила к столу последней… Отец мог сколько угодно изображать, что сердится… Но он был таким добрым… Иногда она даже забывала поесть, когда сидела на своей скале, глядя на океан и, как всегда, погрузившись в мечты… Господи, я тоже опоздаю… Я больше не могу ждать ее… Когда ты услышишь, как она идет по мостику, спустись вниз, чтобы открыть ей… Я вернусь примерно часа через два, мне еще нужно время на обратную дорогу!.. Томас услышал шаги матери, удалявшейся по мостику, потом еще шаги кого-то, кто шел ей навстречу. Они встретились; через несколько секунд тишины можно было услышать, как они расходились.

Томас вихрем слетел по лестнице и распахнул металлические створки. Гризельда увидела его в дверях на темном фоне лестничной площадки, освещенного наружным светом с блестевшими от любопытства глазами, со слегка приоткрытым ртом и непослушными кудрями, окружавшими лицо.

Своими широко открытыми глазами Томас увидел стройный силуэт во всем сером, с лицом, скрытым тонкой серой вуалеткой, словно лондонским туманом.

Из уст серого призрака прозвучала фраза, ошеломившая его:

— Действительно, ты очень красив!.. Он сделал шаг назад, пробормотав неразборчивую смесь английских и французских слов; она двинулась к нему, ничего не ответив. Он стал подниматься по лестнице, то и дело оборачиваясь, чтобы посмотреть на нее. На третьей ступеньке она сбросила туфли, чтобы почувствовать себя удобнее.

Томас отстранился, чтобы позволить ей войти в небольшую комнату, одновременно столовую, гостиную и кабинет. Она сразу же подошла к столу, поставила на него свои лодочки, легкие, словно листья, положила муфту, перчатки, длинные булавки, удерживавшие шляпку на голове и, наконец, саму шляпу с туманной вуалеткой.

Стоявший возле камина Томас завороженно открывал для себя гостью, по мере того как она избавлялась от своих принадлежностей. Ее трансформация, одновременно естественная и волшебная, напоминала процесс освобождения каштана от колючей кожуры, когда в узких трещинах начинает проглядывать его круглое с теплым блеском тело.

Ее волосы, собранные в сложную структуру, которую пыталась навязать им хозяйка, рассыпались во все стороны. Она подняла руки, извлекла из волос новую порцию булавок, длинных, средних, коротких и двойных, и встряхнула головой. Масса ее волос упала тяжелой волной темного золота до пояса.

Она вздохнула с облегчением.

— Ах, как приятно почувствовать себя свободной от всего этого! Так трудно придерживаться парижской моды, в особенности для волос! В Марабанипуре я сплетаю их и укладываю вокруг головы, вот так… Или распределяю волосы по бокам, вот так… Там нет никакой обязательной моды… Ничего, кроме обязанностей и запретов. Выглядит это достаточно жутко, но, по сути, сильно облегчает жизнь… Она улыбнулась и добавила:

— Все это не имеет никакого значения… Но женщина вынуждена соблюдать эти правила! Гризельда сняла шелковую накидку и бросила ее на стол. Подойдя к окну, она открыла его и посмотрела на парк и небо, по которому бежали вереницей апрельские облака. Пробормотав «весна… весна…», она закрыла окно и упала в кресло из переплетенных ивовых прутьев, окружившее ее завитками и спиралями. Потом подняла лицо к Томасу:

— Расскажи мне о себе… Сколько тебе лет? Томас сглотнул и сказал: — Семнадцать лет… Вот уже три недели… — Весна… весна… — снова сказала Гризельда. Поднявшись с кресла, она обошла комнату, останавливаясь перед фотографиями и портретами в больших и маленьких рамках, повсюду развешанными Элен и почти полностью закрывавшими обои гранатового цвета. Обломки прошлого, которым находилось при переездах место в багаже, или присланные сестрами. Элен тесно расположила их на стенах, пытаясь таким образом восстановить мозаику прежней жизни. Гризельда в двенадцать лет… Гризельда в четырнадцать лет… Задержавшись перед миниатюрой, она воскликнула: