Рене Баржавель - Дни мира

Шама прилетел, держа в клюве за середину веточку платана длиной около половины метра и слегка изогнутую. Он спланировал над домом и сел на его вершину, выложенную керамической плиткой. Посмотрев по сторонам со свирепым видом, чтобы всем стало ясно, что не стоит и пытаться отобрать у птицы эту веточку, он аккуратно положил ее на крышу. Порыв теплого ветра сдвинул ее, и веточка заскользила по куполу. Следующий порыв ветра подхватил ее и унес. Шама кинулся вслед за ней, испустив отчаянный вопль, и поймал ее на уровне окон гостиной. Сев на отлив, он забил крыльями, чтобы Томас понял, как он расстроен и как ему требуется поддержка.

— Это кто такой? — спросила Гризельда. — Это Шама…

Томас открыл окно, и большой белый ворон перебрался на подоконник. Гризельда подошла к окну, и Шама от неожиданности выпустил веточку из клюва.

— Он умеет говорить, — сказал Томас. — Как дела у тебя сегодня, Шама? Все в порядке? Шама не ответил. Он присматривался к Гризельде.

— Какой ты красивый, — сказала Гризельда. — Круаааах! — согласился ворон. Ему внезапно захотелось заворковать. Он перелетел на стол и, наклонив голову набок, принялся рассматривать множество незнакомых предметов.

Он сразу же обнаружил предмет, прекрасно подходивший для гнезда, — это была вуалетка.

Он радостно каркнул: «Кроа!» — схватил вуалетку и устремился к окну. Но не понял, что вуалетка соединяется со шляпкой, тяжесть которой задержала его, и ворон едва не упал на пол. Он выпустил добычу и вылетел в окно, проклиная апрель, весну и все на свете.

Гризельда засмеялась.

— Я нарисовал его, — сказал Томас. Он достал свои рисунки и показал их Гризельде. Она нашла их весьма удачными, умными, точными и выразительными.

— Ты хочешь стать художником? — Не знаю. Я рисую, потому что мне нравится рисовать… Мама хочет, чтобы я работал в банке, чтобы стал дельцом и заработал много денег, чтобы выкупить остров… — Она сошла с ума!.. В нашем роду никогда не было мужчины, способного зарабатывать деньги! Они всегда были способны только тратить их! Но иногда им удавалось завоевать деньги. Если ты станешь львом, ты не позволишь запереть себя в стенах банка. Ты уйдешь, как я… Мостик закачался и заскрипел. Возвращалась Элен — с осунувшимся от усталости и забот лицом.

Мать сразу же заворчала на Томаса за то, что он не предложил тетке чаю, и быстро занялась им. Конечно, время для чая уже прошло, но выпить его никогда не бывает поздно.

Пока грелась вода, она убрала все, что Гризельда побросала на стол, зажгла висячую керосиновую лампу, задернула шторы, открыла какие-то коробки, расставила чашки, разложила серебряные ложечки, и через несколько минут все они оказались вокруг стола с настоящим английским чаем, с вареньем и разными пирожными в конусе теплого золотистого света, падавшего из-под опалового абажура. Свет падал и на собравшихся на стенах вокруг них членов семейства, сидевших или стоявших в своих рамках; иногда они были видны только до пояса, словно они, любопытные и внимательные, находились за окном.

— Почему ты не пришла с сыном? — спросила Элен. — Мы были бы рады познакомиться с Джонатаном. — Мне пришлось бы многое объяснять ему, рассказывать про вас… Он слишком маленький, может проговориться, даже не желая этого, а это опасно… Он ничего не знает о себе, о нашей семье… Он уверен, что его фамилия Шеридан… Когда он станет взрослым, мы скажем, как его зовут в действительности, что он носит имя короля Ирландии, и тогда он будет готовиться к борьбе… К войне за Ирландию… Гризельда повернулась к Томасу.

— А ты? Ты скоро станешь мужчиной… Ты собираешься спокойно оставаться здесь, не думая о своей стране, которую англичане топчут вот уже восемь столетий? Элен решительно оборвала ее.

— Оставь его! Он не должен вмешиваться в эти дела!.. У него отец англичанин!.. И ты забыла, что мы тоже англичане!.. Мы совершенно случайно оказались в Ирландии!.. — Это не совсем так, — негромко сказала Гризельда. — Ведь мы родились в Ирландии… Мы играли детьми на ее земле, мы выросли в Ирландии, мы ее дети! Мы пили ее молоко, дышали ее воздухом, мы жили под солнцем Ирландии!.. От нашего английского происхождения у нас не осталось ничего, кроме стыда… — Мне нечего стыдиться! Томасу нечего стыдиться! Мы не отвечаем за историю!.. Впрочем, ты как раз родилась не в Ирландии… Опираясь на стол сжатыми кулаками, Элен с яростью набросилась на тень опасности, которая могла угрожать ее сыну.

— Я хотел бы познакомиться с Ирландией… — задумчиво произнес Томас. — Тебе не нужно для этого сражаться! Ты выкупишь остров, и мы будем жить на нем! Волнение перехватило ее горло, она замолчала и потом тихо добавила:

— Это настоящий рай… — Да, — согласилась Гризельда. — Да, ты права…

Гризельда еще дважды приходила в круглый дом, но… одна. Она не решалась захватить с собой Джонатана.

— Это очень печально! — сказала Элен. — Удивительная случайность, что я встретила тебя, когда твой сын находился в двух шагах от меня. Это единственный из моих племянников, которого я, возможно, никогда не смогу увидеть, потому что ты этого не хочешь. — Случайность! — воскликнула Гризельда. — Ты нашла выход! Я пойду гулять с сыном, ты с Томасом придешь туда же, и мы встретимся благодаря случайности!.. Я представлю вас как моих американских друзей, с которыми не виделась много лет, и мы… — Мне это не нравится, — оборвала ее Элен. — Это ложь, а ничто не может быть хуже, чем ложь. Томас на умеет лгать… — Ему достаточно будет молчать!.. Но будет так, как ты захочешь, — или все, или ничего… К тому же, придется найти место, достаточно пустынное, но такое, чтобы в нашем появлении там не было ничего необычного… — Может быть, музей? — предложил Томас. — Я ненавижу музеи, — поежилась Гризельда. — А ты часто посещаешь музеи? — Когда как… Обычно каждый раз другой… — Очень хорошо! Мы не должны быть жестко привязаны к какому-нибудь из них… Я плохо знаю музеи!.. Как-то зашла в один, это было в Риме, где я сопровождала Шауна. Он должен был купить для махараджи новый автомобиль, фиат с объемом двигателя в двенадцать литров. Время было послеобеденное, я зашла в музей одна и сразу почувствовала, что мне душно. Показалось, что очутилась в сушилке для белья. Повсюду на стенах висели картины, почти вплотную друг к другу, было очень жарко, на стуле дремал служитель, а в солнечном луче кружились четыре мухи. Да, именно четыре, потому что я сосчитала их. Мужчина в черном смокинге со складывающимся цилиндром в руке неподвижно стоял перед картиной. Я ждала, чтобы мухи сели на его голый череп, но они почему-то не захотели. Я начала задыхаться. Посмотрела несколько картин, не помню уже, каких, и мне показалось, что портреты или пейзажи, вся эта живопись представляли собой жизнь, порезанную на ломтики, затем положенные под пресс, удаливший из них все живое, после чего их повесили для просушки на стены, чтобы в них не осталось ни капли жизни… Я бросилась из музея едва ли не бегом! Мне казалось, что останься я в нем еще немного, меня тут же повесят на стенку в рамке, плоскую и засушенную!..