Феррейра Кастро - Сельва

Суета на пароходе становилась все оживленнее. Матросы и палубные грузчики непрерывно опускали в глубокие люки ящики, тюки, бочки. И, как всегда, при этом отправлении гайол, поставщиков амазонской сельвы, плавучих складов самых разнообразных товаров, самых неожиданных предметов, на них уже начало не хватать места. И тогда капитан, привыкший справляться с трудностями, решительно приказал, чтобы большие бутыли и другие хрупкие товары были отнесены наверх и помещены в спасательные шлюпки, в туалет, под обеденный стол, повсюду, где имелось хоть немного места, которое можно было занять. Услышав приказание, матросы с бутылями за спиной растянулись плотной раскачивающейся вереницей вдоль палубы; они поднимались по трапу наверх, затем поворачивали, огибали углы, лишь бы не помешать сеньорам из первого класса, пока, наконец, не освобождались от ноши на последнем юте.

Решив, что ему пора уходить, Маседо, несмотря на демонстративное молчание племянника, развел свои толстые руки в широком объятии:

— Ну, прощай! Надеюсь, что ты будешь счастлив.

— Спасибо.

— Да, кстати! Ты сообщил о своем отъезде матери?

— Да, я ей сегодня написал.

— Хорошо, хорошо. Если тебе что-нибудь отсюда потребуется, ты дай знать. Годом раньше, годом позже, но ты здесь появишься с хорошими деньгами. Прощай! Прощай!

И он поспешно ушел, протискивая с трудом свой живот сквозь толпу сеаренцев [8] Сеаренцы — жители штата Сеара́. .

Алберто, все еще ошеломленный всем происходящим, оглядел окружавших его незнакомых людей, кое-как притулившихся среди этого хаоса.

Перекрывая царящий на палубе грохот, раздался гудок буксира. В мозгу Алберто проносились бессвязные слова, отрывочные фразы: «Да, сеньор, я уже там был», «Это в Умайте, там доктор Басела»; а в глаза лезли буквы, написанные на ящиках и бочках, которые заглатывал трюм: «Три дома Машадо. Порт Вельо»; «П. С. Калама»; «Болаш Андерсен», «Палмейра э а Мел. Б. А. Б.»; «Бьющееся. Л. М. В. Г. Маникоре»; «В. Содре Борба»; «Абел Жамари».

Запыхавшись, прибывали новые и новые пассажиры. На третьей палубе людская толпа сгущалась все больше и больше, и матросам, чтобы пробиться сквозь почти сплошную массу, приходилось, не тратя времени на слова, работать локтями.

Все это скученное стадо вело себя, однако, смиренно и тихо, со страхом вспоминая свое путешествие из Сеары сюда.

Трюмы уже были заполнены доверху; немного погодя смолкли подъемные крапы и лебедки; закрылись трюмные люки.

Одна из пароходных труб испустила два свистка, поддержанных пароходным колоколом. Провожающих и гостей предупреждали об отплытии.

Проворно замелькали по сходням ноги. Многие из тех, кто был на пароходе, сошли на берег. И в последний раз пароход наполнился прощальной разноголосицей.

Когда закрылись люки трюмов, на третьей палубе места стало немного больше, и некоторые из уроженцев сертана начали привязывать свои гамаки.

Снова послышался гудок парохода — три прощальных сигнала, которые заглушили доносившийся откуда-то докучливый плач ребенка.

— Убрать трап!

На носу тоже передавались команды на берег, где отдавали концы, и толпа на берегу, жестикулируя, переговаривалась громкими голосами с отплывающими.

«Жусто Шермон», переполненный до отказа, выставив на палубах все, что не вошло в трюмы, начал свой очередной рейс к Мадейре. Пароход отчаливал медленно: капитан Пататива, обретая все большую славу непревзойденного мастера своего дела, одновременно проявлял все большую осторожность. За кормой винт вспенил несколько раз воду, затем несколько раз замер: пароход не мог продвинуться сразу резко вперед, иначе он задел бы за причал или ударил и помял корму гайоле, стоящей чуть-чуть поодаль.

Наконец стрелка машинного телеграфа приказала машинистам трогаться в полсилы, и «Жусто Шермон», провожаемый прощальными жестами и возгласами оставшихся на берегу, начал удаляться в безмолвие тропической ночи. У борта третьей палубы, освещенные палубными огнями, виднелись части ободранной туши — судовой запас на то время, пока не будет забит очередной бык.

Пассажиры, расставшиеся с родными и друзьями, постарались побыстрее устроиться, привыкая к новой обстановке. Здесь, внизу, вокруг Алберто так тесно развешивали гамаки, что между ними почти невозможно было пробраться.

Желания, мысли, чувства высказывались пока шепотом: никто еще полностью не пришел в себя. В поисках пригодного для сна места завербованные из разных групп перемешались между собой.

Собака на борту залаяла на темные силуэты понтонов, мимо которых «Жусто Шермон» проходил в заснувшей бухте.

— Цыц, Матуто! — Голос хозяина превратил лай в жалобное повизгиванье.

Алберто отошел от борта и прислонился к стене.

Это длинное путешествие, которое удвоит расстояние, отделявшее его от Португалии, прерванное ученье, сломанная жизнь — все это сейчас ясно представилось ему, угодившему в унизительную зависимость от Балбино, и ощущение непоправимости, безысходности, страха перед судьбой жестоко угнетало его: «Как и когда я вернусь? И вернусь ли?»

Он кожей чувствовал отвращение к той грязи, что царила на палубе. Он был здесь чужим, и живые тела, лежавшие кругом, покорные своей участи и далекие от всего, что не являлось средством для поддержания их жизней, заставляли его испытывать к ним почти враждебность.

Ему неприятна была та легкость, с какой другие завербованные смогли спокойно уснуть; их храп для Алберто был почти оскорблением.

Алберто презрительно усмехнулся, вспомнив постулаты демократов, защитников человеческого равенства, с которыми он боролся и которые заставили его уйти в изгнание. Болтуны, опасные болтуны! Все это теории без реального выражения, громкие, хвастливые и ненужные слова. Хотел бы он видеть их здесь, около себя, чтобы спросить, не с этими ли дикарями они собираются перестроить мир. Посмотрите, что вы сделали! Насилие, одно насилие, прикрытое демагогией. Они изо дня в день демонстрировали, что теория не воплощается на практике, что все это ложь — то, что они проповедовали. А кое-кто из вас хотел бы идти еще дальше в своем сумасбродстве, разрушив до основания социальные устои и уничтожив созданную веками систему. И для чего? Для чего? Есть ли душа у этих грубых бессловесных людей, которые заполонили мир своим невежеством и которые толпой распяли красоту и все возвышенное, что было в ней заключено? Если бы у них была душа, были чувства, то они не смогли бы спокойно спать здесь, в этом плавучем свинарнике. Ни за что! Ни за что! А они здесь, как у себя дома, и если их поместить в другую среду, веселость их угаснет и они станут боязливыми, недоверчивыми, печальными, как дикие звери, вдруг попавшие в клетку. Как можно было дать им первостепенное представительство в обществе? Но кто им даст? Кто выполнит то, что обещал, кто не обманет простодушное стадо? Он и его единомышленники, враги равенства, защитники элиты, скорей могли считаться друзьями этих бедных людей, чем те, другие, обещавшие им, словно в насмешку, всеобщее братство, которого они так и не дали и не могли дать. Только кастовый отбор с наследственными правами на сокровища, накопленными веками в недрах привилегированных семей, может привести народ к благосостоянию и мало-помалу сделать его достойным лучшей жизни. Но всего этого можно было бы достигнуть только при незыблемой и действенной власти, которая заставила бы подчиниться всех остальных. Все прочее — вредные фантазии. Ах, если бы те, другие, были здесь!