Феррейра Кастро - Сельва

Белен тем временем превратился в далекое зарево, в светящуюся пыль, застывшую в пространстве. Пес замолчал, и было слышно, как судно режет носом воды залива, медленно приближаясь к черному пятну леса.

В машинном отделении пробили склянки, которые Алберто, незнакомый с корабельными сигналами, не стал считать. В куче крестьянских мешков, корзин и баулов Алберто, ползая под гамаками, прикасаясь к спящим телам, стал искать свой чемодан. Отыскав, он начал тихонечко его открывать; потом, выведенный из себя неподвижностью спящих попутчиков, захлопнул крышку чемодана с сильным треском. Однако никто не пошевелился. На носу слонялись палубные матросы, но и они, как и спящие, не обратили ни малейшего внимания на манипуляции Алберто.

С гамаком под мышкой Алберто стал искать место, где бы его повесить. Все было забито. Здешние обитатели, видимо, привыкли к бродячей жизни; многие из спящих даже храпели.

Раздраженный, со слезами на глазах из-за собственного бессилия, Алберто бросил гамак на крышку люка и снова прислонился к борту.

Приближающийся рассвет и принесенная им свежесть успокоили Алберто, примирили его с окружающим, и он покорно принялся отыскивать какой-нибудь просвет среди гамаков, чтобы развесить свой.

Начинался рассвет, но голова все еще просила сна, — ведь он почти всю ночь не спал. Однако судовая команда затеяла судовую приборочную суматоху, заставив всех завербованных вылезти из гамаков на палубу, которую матросы уже скребли и драили в разных направлениях щетками и скребками.

«Жусто Шермон» шел сейчас по заливу Маражо, где волны ходили, как на море, и берега были так далеки, что не различались невооруженным глазом.

Вдали противоположным курсом плыла другая гайола — столб дыма в воздухе и желтизна корпуса, оживавшая под ярким, лучистым и ослепляющим солнцем, внезапно разлившимся в небе огромным золотистым овалом. Узнав после, что все это водное пространство было не океаном, а лишь частью неизмеримого водного паука Амазонии, Алберто поражен был его необъятностью. Она подавляла и не давала возможности осмыслить ее величие.

«Жусто Шермона» качали, и довольно сильно, волны Атлантического океана. А другое судно, шедшее на расстоянии под парусами, временами, казалось, тонуло, оставляя на обозримой поверхности лишь верхушку мачты. Затем оно вновь появлялось, — сначала труба, потом линия палубы, — чтобы снова исчезнуть среди волн в игре, которая нагоняла страх на несведущих. Лодки, покачивавшиеся влево и вправо, переваливающиеся с кормы на нос, напоминали огромных мертвых птиц, которые плыли, влекомые ветром за простертое к небу крыло. И все это освещалось солнцем, безжалостным солнцем тропиков, которое прилипало к воде, вонзалось в нее и при каждом повороте руля передвигало по палубе тени от борта.

Переход по заливу занял несколько часов. И все то же, все то же необъятное величие. Затем видневшаяся вдали коричневая линия начала приближаться, расти, расширяться, менять цвет. Постепенно она сделалась зеленой, и вот уже еле заметно стали проступать очертания рощ. «Жусто Шермон» шел теперь вдоль берегов: с одной стороны — низина, куда почва еще только наносилась с верховьев реки и оседала здесь частица за частицей, временами скрываясь под водой, временами подставляя солнцу илистую поверхность, подвластную воле приливов и отливов. Низменность была покрыта растительностью, которая в буйстве своем сплелась в сплошную стену из стволов, ветвей и листьев. Мириады растений, перемешанных между собой, живущих за счет друг друга, застыли, прижавшись, слившись в страстном объятии. Дерево, которое пыталось разметать свою гриву над сестрами, преследовалось таким обилием лиан и других паразитов, что вскоре подобное желание превращалось в никчемную суету. Стволов почти нельзя было различить: ползучие растения, кусты, тажа [9] Тажа — растение бразильской сельвы. и лианы безжалостно покрывали собой все и душили. Взгляд не мог проникнуть за плотный занавес, скрывавший глубь этой чащобы, где, возможно, существовали поляны и просеки. На попадавшихся обрывах, где глинистая вода, которую бороздил «Жусто Шермон», вымывала почву из-под ног этого запутанного и кошмарного растительного мира, виднелись стволы со скрученными обнаженными корнями.

И куда ни глянь — одно и то же, одно и то же. Иногда этот нескончаемый сплошной вал прерывался капризными изгибами, изумрудными кружевами зелени, сквозь которую устремлялись в чащу лучи солнца, исчезая там в неизведанных глубинах. И снова тянулась нескончаемая прямая стена, словно воображаемый садовник прошелся по ней огромной косилкой.

Неопытный взгляд Алберто мог выделить только пальмы различных видов и высоты, которые то тут, то там раскидывали среди соседних крон свои огромные опахала.

Кто-то произнес:

— Пролив Бревес…

И, поскольку пассажир был хорошо одет и располагал к себе, боцман объяснил ему, что два брата-португальца, владельцы здешних земель, дали название этому лабиринту водных коридоров, покрывшему еще не устоявшуюся почву, по которому должны были следовать суда, чтобы сократить путь. Но Алберто это нисколько не удивило: и дальше он еще встретит много португальских названий, которые были даны городкам, расположенным на этой огромной реке: Сантарен, Аленкер, Обидос, Борба и Фаро, — куда «Жусто Шермон» не зайдет. А жаль! Жаль! Ведь там все женщины, даже замужние, любят пококетничать.

Еще когда Алберто находился в Пара, он обратил внимание на то, что многие местные города называются так же, как в Португалии. Это объяснялось амбицией португальских колонизаторов, которую они принесли в свое время в эти далекие края вместе с архаическими пушками и неистовой жаждой обогащения. Но сейчас воспоминания об этом далеком прошлом, казавшемся на расстоянии романтичным и героическим, воскресали для него в этих названиях, смягчали душу и словно молчаливо мстили сеаренцам, всему невежественному сброду за равнодушие, проявляемое этими париями к его цивилизованности, которую он себе приписывал.

Когда он учился на родине в университете, монархическое прошлое Португалии было для него политическим примером, достойным подражания, безотлагательным средством, способным обеспечить стране счастье и процветание. Но сейчас то, что совершено было дедами, приводило его в трепет, как будто подвиги их были его собственными, как будто были они совершены им самим для многих грядущих поколений, и он про себя мог ими гордиться и находить в них опору среди житейских невзгод.

Пренебрежение бразильцев, с которыми ему доводилось сталкиваться, к отпрыскам первооткрывателей вызвало в нем обостренное чувство патриотизма. Он с трудом выносил унизительность своего положения, — ведь многие бразильцы только по тому, что представляет собой здешняя португальская колония, судили о всех остальных португальцах, в чьих сердцах жила далекая родина. И это была возмутительная несправедливость. Как можно считать, что все португальцы похожи на живших здесь торговцев, которые хотя и были хорошими людьми и патриотами, но интересы их сводились к подсчету дневной выручки, которую они с наслаждением выкладывали на грязный прилавок.