Феррейра Кастро - Сельва

Дверь сарая была у него перед глазами. Он подумал о том, какая сила нужна, чтобы ее взломать, и представил себе, как сбегаются привлеченные шумом Алешандрино, Жука и, возможно, — как знать? — Жоан и Элиас… «Ничего не выйдет…» Опустив голову и уставившись глазами в землю, он с безнадежностью ощущал свое бессилие. Вдруг кто-то поздоровался с ним:

— Добрый день, сеу Алберто!

— Добрый день…

Это был Тиаго, он шел мимо, направляясь к реке. Лицо у него было веселое, и он шел, напевая тягучую, монотонную песню. Алберто смотрел на него. Этот тоже! Он мстил, грязный клоун, им всем: и Фирмино, и Мандуке, и Ромуалдо, и всем другим, всем, кто называл его Колченогим! Алберто проводил его взглядом, и никогда старый негр со своей хромой ногой, сморщенной кожей и жабьим ртом не казался ему таким смешным и отвратительным, как сегодня. Ах, до чего же тяжело не иметь возможности выбраться уже сейчас из этого ада!

В дверях конторы появился Элиас и подошел к нему.

— Что там у вас?

— Я не понимаю тут кое-что в записях, в гроссбухе… Объясните, пожалуйста. Но если сейчас не хотите, я подожду.

— Пойдемте.

Они поднялись в контору, Алберто объяснил Элиасу то, чего тот не понимал. Попробовал и сам работать. Ошибался, зачеркивал, стирал — и начинал сначала. Напротив в окне виднелись желто-зеленые верхушки кротонов. Рядом блестел цветной календарь. А цифры на бумаге путались, улетучивались, меняли свои очертания.

В одиннадцать часов в контору вошел сеньор Геррейро. И у него, как показалось Алберто, лицо было каким-то необычным: более замкнутым и даже вроде похудевшим.

— Добрый день! Как дела? — И, прислонившись к конторке, он тут же начал работать.

Алберто умирал от желания поговорить с ним. Как он относится к происшедшему? Что думает обо всем этом? Его удерживало, однако, присутствие Элиаса. Дважды, когда тот заерзал на стуле, Алберто ждал, что естественная надобность принудит его выйти. Но нет. Элиас продолжал оставаться на своем месте, не произнося ни слова и проявляя большую прилежность в работе, до тех пор пока дона Яя не появилась с обычной аккуратностью сообщить мужу, что завтрак готов.

Алберто понял, что она недавно плакала. У нее были покрасневшие глаза, и голос ее свидетельствовал о скрытой печали.

Бухгалтер положил перо и подошел к жене:

— Пойдем.

Когда они удалились, Элиас повернул голову, заметив:

— Женщины не выносят таких вещей. Вы видели, в каком она состоянии. Она все слышала…

Алберто не ответил.

Теперь настала их очередь. Жоан позвал их снаружи. И этот голос, объявлявший перерыв в работе и столько раз ожидавшийся с нетерпением («Что-то сегодня Жоан задерживается». — «Задерживается что-то»), прозвучал уныло, как бы подтверждая тягостную монотонность их существования. Все было, как всегда: повар оповещает их о завтраке и обеде, река плавно течет, банановые заросли тянутся на другом берегу протока с киабо и ингазейрами посередине и с журубебами и ташизейро с краю. В темной зелени жалобные крики гуариб возвещают о тягостном одиночестве. Сзади скотный двор, эшафот человеческого достоинства, болото человеческой беды, переплетенная лианами стена сельвы, и дальше — Игарапе-ассу и просека Тодос-ос-Сантос… И снова веранда и река; Жоан, зовущий его на завтрак и обед; комната и веранда, веранда и комната; фонарь, горящий на лестнице; Жука Тристан, Алешандрино, игра в соло, — каждый день одно и то же, будто они плывут на пароходе. А новое, новое — вот оно: эти люди там, внизу, в старом сарае, запертые, голодные и избитые!

Увидев, что он не покидает конторы, Элиас поднялся, зевнув:

— Я что-то сегодня проголодался… Пошли?

— Мне не хочется есть. Что-то нездоровится. Пойду немного прилягу…

Элиас посмотрел на него. Потом сказал:

— И все же пойдемте. Бросьте об этом думать. Это вас не касается.

— Что меня не касается? Я не иду просто потому, что не хочу есть. Скажите, пожалуйста, сеу Жуке, что мне нездоровится. У меня голова болит и знобит, если потом проголодаюсь, попрошу что-нибудь у Жоана…

Элиас с улыбкой, ясно говорящей, что он не верит его отговоркам, удалился. Алберто вышел вслед за ним. По галерее он направился в коридор, ведший к его комнате. И там, опустив полог от москитов, улегся в гамак. Голова у него пылала — и все время, все время навязчиво, мучительно рисовалась сцена избиения.

Он проснулся внезапно. Что это? Сон? Кошмар? Какое-то мгновение он прислушивался. Крики повторились, где-то двигали мебель, люди бегали по галерее, и вдруг он услыхал в коридоре голос Тиаго:

— Сеу Алберто! Сеу Алберто!

— А? Что такое?

— Вставайте, молодой сеньор! Дом горит! Слышите?

— Что? Горит дом?

— Горит, горит! И разбудите вашего соседа! Вставайте скорей!

Через полураскрытое окно Алберто увидел странный отблеск, расползавшийся в углу галереи, словно слиток потускневшего золота постепенно краснел все больше и больше.

Элиас зашевелился в своем гамаке, а затем вскочил, испуганно спрашивая:

— Что такое? Что такое?

— Дом горит. Вставайте скорее!

Они оба выскочили, и, когда распахнули окно, комната осветилась ярким заревом. Там, снаружи, все видимое небо было багровым, слышался треск и в воздухе летали снопы искр.

Торопливо застегнув брюки и рубашки, Элиас и Алберто бросились в узкий темный коридор, который тоже был освещен заревом.

Вся земля от веранды до реки отливала красным золотом. Сапотильейра стояла, озаренная отблеском пламени, и птицы жапим, привлеченные ярким светом, высовывали черные головки из своих гнезд, спрятанных в листве; зелень ползучих растений окрасилась в желтый цвет, и огонь, разгораясь все больше, освещал уже вырисовывавшиеся в темноте заросли бананов и эмбауб на другой стороне протока. Впереди, за четкими контурами пальм, зарево пожара рассеивало прибрежный мрак, угасая лишь посередине реки.

Взгляд не мог оторваться от этой фантастической картины, ничего похожего здесь никогда не видели, даже когда ночью причаливал огромный двухтрубный пароход. Но страх заставлял забыть о потрясении, вызванном пожаром. Языки пламени сжимались в клубок, а потом расползались, как дрожащие, колышущиеся стебли: они то поднимались веретенообразно и распадались на более мелкие языки, смыкая наверху свои диадемы, то сжимались и бежали вдоль карниза, опускаясь, чтобы охватить опоры галереи. Огонь, занявшийся на том конце дома, где жил хозяин, боролся за свою свободу, стремился бежать дальше, распространиться по почерневшей спине крыши. Каркас дома оседал, и то и дело обвалы внутри него вносили трагические ноты в этот мягкий, горячий, летящий, шелковистый шепот.

Суета людей придавала драматический смысл огненному спектаклю.