Э Кэнтон - Аврелия

— Почему, государь? — спросил тот, стараясь придать своему голосу как можно больше преданности и выказать себя самым заботливым охранителем царской чести и жизни.

— Читай! — сердито произнес Домициан и протянул ему лист папируса, вытащив его из-под своей пурпурной тоги.

Регул сейчас же принял самый торжествующий вид, вид победителя, который ценит и самого себя, и свою победу: он заранее бравировал.

— Прокламация! Меня нельзя этим удивить, государь, — небрежно произнес он, не считая даже нужным взять лист, который протягивал ему цезарь. — Мне и читать ее не нужно, я ее знаю. Вот и второй экземпляр ее, — прибавил он, показывая Домициану другой лист, содержавший в себе почти дословно то самое, что так сильно раздражало императора.

— Прокламация? Ты говоришь, это прокламация? — повторял Домициан одно и то же, в большом смущении от появления этого второго экземпляра. — Да посмотри! Ведь это совсем другое! Видишь!

— Государь, стоит только ознакомиться с содержанием написанного, чтобы назвать это прокламацией. Взгляни, государь, тут все клонится именно к возбуждению народа.

— К какому возбуждению? — спросил с видимым беспокойством Домициан.

— Хотят, видимо, подготовить народ к открытому восстанию, чтобы переменить нынешнее правление, — равнодушно ответил Регул.

Он уже не старался теперь подыскивать слов, не говорил общими фразами, а прямо указывал императору на характер обеих прокламаций, на силу самих вещей.

Цель была достигнута, и Домициан был поражен этим известием.

— Правда, сущая правда! Клянусь Минервой, ты прав! Вот к чему клонятся все эти намеки! — кричал он, потрясая в воздухе злополучным листом папируса. — Но вряд ли у них что-либо выйдет из этого; я их заставлю раскаяться! Вот смельчаки! Посмотрим… Кто же писал это, автор кто? — повторял он, глядя на Регула глазами, налитыми кровью.

— Смею доложить, государь, — смиренно начал объяснять Регул, — что автор этого недостойного плана и всех этих листов известный Люций Антоний, военачальник германской армии, намеревающийся провозгласить себя императором или кого другого — это дела не меняет. Главное то, что обе эти рукописи не оставляют никаких сомнений относительно переворота, который задуман Люцием.

Домициан вырвал из рук Регула принесенную им рукопись и с жадностью стал читать ее.

Тут было объяснение истинных мотивов смерти Люция Метелла среди насмешек по адресу того, кто при всем своем низком происхождении он имел дерзость величать себя каким-то божеством, требовать поклонения. Здесь рассказывалось о последних подвигах Домициана, скандально разбитого в войнах дакийцами, гвадами и маркоманами, но вернувшегося с войны почему-то победителем, с трофеями и пленными. Последние попросту были самыми обыкновенными рабами, купленными Домицианом для триумфа, для декорации, и переодетыми на манер якобы побежденных народов. Все это повествование кончалось энергичным воззванием к римскому народу, где среди просьб соединиться, напрячь последние усилия, чтобы свергнуть это ненавистное иго, сообщались самые точные сведения о количестве и качестве армии, которая готова идти к Риму и освободить его от жестокого Домициана.

Чтобы лучше и точнее понять истинное значение рукописей и те последствия, которые они могли иметь в народе (Домициана от этой мысли даже в жар бросило), надо знать, что постыдный мир, заключенный цезарем с дакийцами, был куплен им ценой славы и чести римского оружия. Оба его полководца, Сабин и Фуск, вывели в бой свои легионы и были наголову разбиты двумя дакийскими царями, Децебалом и Дюрасом, а про самого Домициана и говорить нечего. Он вел себя в этой войне столь постыдно, показал себя настолько неискусным военачальником, что нельзя уже было сомневаться в его неспособности к военным делам, хотя бы и прикрытой тогой римского императора.

Народ это понимал. Славное имя римского полководца начинало тускнеть благодаря тем несчастьям, которые повлекли за собой эти войны, и благодаря той фальши, которой цезарь окружил свою несуществующую победу, свой великолепный триумф… Имена его легионеров не дают ему покоя, и он уже мечтает отомстить им за тот позор, который известен теперь народу и о котором говорят на всех улицах его обширной столицы. А триумф так раболепно, с таким усердием и лестью был присужден ему справедливым римским сенатом! Слыша насмешки над презренным и жалким обманщиком-цезарем, народ мог радоваться унижению этого недостойного правителя и защитника народного благополучия, а отсюда вполне объясним и гнев цезаря, охвативший его при мысли, что ни одна хитрость его не удалась, что все эти насмешки над ним справедливы и верны до мелочей.

Та рукопись, которая была у Домициана, содержала лишь намеки на его деяния, так красноречиво описанные в другой, принесенной Регулом. Намеки могли тревожить и колоть императорское самолюбие, бывшее во всей его жалкой натуре самым больным местом, но справедливое изложение фактов о его темном происхождении и тех усилиях — убийствах и поджогах, — которыми он хотел уничтожить свидетелей своего детства и отрочества, достигало более верных результатов.

Сначала гнев Домициана готов был обрушиться на Регула. Неужели он не мог в самом деле сохранить все в тайне, неужели он оплошал и позволил, чтобы над цезарем так издевались?… И кто? Те, которых он мог уничтожить в один момент по мановению руки своей. Ведь не. бессилен же римский император! Но минуту спустя он понял, что и римский император может быть бессилен. Будь иное время, он не задумываясь уничтожил бы Регула, выдавшего его участие в своих преступлениях, но теперь дело было столь серьезно, что личное негодование против Регула уступило место мыслям о сохранении престижа власти вообще и своего положения в частности. И по мере того как он читал принесенную Регулом рукопись, можно было, несмотря на различные оттенки красок, которыми покрылось его пылавшее лицо, можно было с уверенностью сказать, что гнев против Регула прошел, а осталось лишь сильнейшее негодование против тех дерзких людей, которые осмелились порочить цезаря в глазах его народа. И вот когда он кончил свое чтение, он как бы задумался немного и, стараясь побороть охватившее его смущение, сказал Регулу:

— Откуда у тебя эта рукопись? Палфурий принес мне сегодня утром вот эту, — он указал на папирус, который уже был у него, — и уверил меня, что это единственный экземпляр.

— Какой, однако, искусник этот Палфурий! — презрительно улыбнулся Регул. — Два дня уже такие рукописи висят на стенах домов Рима, а он говорит…

— Ты правду говоришь? — в ужасе прервал его Домициан. — А эта, другая, тоже к стенам прибита? — допытывался он, указывая на второе воззвание к народу, которое получил из рук Регула.