Э Кэнтон - Аврелия

Регул подал своему повелителю много всяких рукописей, принесенных им на совещание, которые тот бросил на треножник, стоявший недалеко от статуи Минервы.

Продолжая разговаривать, он проводил Регула из галереи в переднюю комнату, где собеседники стояли еще некоторое временя, не желая прерывать интересного, видимо, разговора.

В галерее же в это время творилось что-то неладное. Одна сторона бронзового постамента, на котором красовалась величественная богиня, медленно, с едва заметным шумом приотворилась, и оттуда показалась голова Гирзута. Вот он вылез, внимательно огляделся и, бросившись к треножнику, с удивительным проворством схватил все лежавшие на нем бумаги. Потом так же быстро скрылся с бумагами в свое убежище под статуей богини и захлопнул за собой медную дверцу, которая на поверхности цоколя не оставила после себя никакого следа. Это было делом нескольких мгновений, и в галерее снова стало так же пусто, как и раньше.

Царствовала глубокая тишина, когда император снова появился на пороге галереи. Он бросил взгляд на пустой треножник и в недоумении остановился, ища глазами пропавшие бумаги… Он остолбенел… Он протирает глаза, не верит, думает, что это обман зрения, но нет, бумаги исчезли… С криком он бросается к треножнику, шарит рукой — но бумаг нет… Лишь руки его ощущают что-то влажное и еще теплое… Он вздрагивает, бледнеет и с ужасом отдергивает назад свои руки… Его пальцы в крови, на треножнике тоже кровь…

Домициан испускает новый крик и озирается кругом как затравленный зверь, чувствующий за собой уже близкую погоню, близкий конец. Крик его под сводами галереи повторяется гулким, протяжным эхом…

Вбегают солдаты, думая, что император зовет их на помощь. Они не узнают его… Он пристально смотрит на статую Минервы, его взгляд выражает ужасный страх перед неизвестным похитителем важных бумаг, перед тем, что кто-то проник сюда, слышал весь разговор.

Но вот он заметил солдат…

— Вон отсюда! Прочь! — кричит он в гневе на невинных свидетелей его состояния. — Как вы смели войти!..

Их нет уже… Домициан опять глядит кругом и, не видя никого, подходит к статуе. Он долго ее осматривает, стараясь отыскать хоть одно подозрительное отверстие, долго пробует руками прочность стенок цоколя, толкает его, глядит… И глаза, и руки устали, а результатов нет: медная колонна остается немой к его желаниям, а богиня глядит на него с высоты своим холодным, безучастным взором и не понимает его страданий, не видит причин так волноваться и отчаиваться.

— Странно! — говорит почти шепотом Домициан.

Фигура его жалка, руки трясутся, а голова покрыта каплями холодного пота…

— Странно! — повторяет он. — Кто?…

Он трет себе лоб, хочет вызвать ясность мыслей и что-то припомнить, но все бесполезно.

— Странно!..

Он уже с ненавистью взирает на равнодушную статую Минервы.

— Завтра надо сломать ее.

И он снова во власти тоски, снова она исказила его лицо до неузнаваемости…

А в это самое время в одной книжной лавке на священной дороге при свете лампы таинственно фабрикуются копии с только что принесенной кем-то рукописи. Это вторая прокламация Антония, содержавшая в себе энергичное воззвание к народу, призыв его к восстанию и так ловко, с таким искусством похищенная Гирзутом. На следующий день все стены Рима были увешаны этими листками, и преторианцы силой должны были разгонять грозные толпы народа, с любопытством читавшего о полных нового интереса похождениях императора.

Эти толпы не предвещали ничего доброго…

Домициан не спал всю ночь. Приключение со статуей и загадочное исчезновение бумаг, из которых он надеялся извлечь столько пользы, не давали ему покоя. В те редкие моменты, когда отяжелевшие от утомления веки его смыкались для слишком недолгого и беспокойного сна, ему снились самые необычайные вещи. Он в испуге просыпался и долго потом не мог забыться и заснуть, считая сон грозным предвестником будущего.

Ему снилось, что чтимая им богиня Минерва, которой он посвятил свою чудесную галерею, сошла со своего пьедестала и приближается к его ложу… Вид у нее беспокойный, она чем-то удручена, а что ее заставляет так сокрушаться — Домициан не знает… Она медленно идет к постели цезаря, он всматривается в нее и не узнает… Это не богиня: она не похожа на Минерву, вышедшую в полном вооружении из головы своего отца Юпитера, повелителя и царя самих богов. Она уже без вооружения и скорее похожа на молодую девушку, которой коснулась холодная и мертвящая рука богини Парки, чем на богиню. Ее блестящий шлем, щит, латы и копье непобедимости исчезли, как будто неизвестный победитель снял ее вооружение, чтобы воспользоваться им как трофеем… Домициан в молчании созерцает ее и долго не может прийти в себя от холодящего душу ужаса…

Стоя перед ним со сложенными, как для молитвы, руками, эта девушка смотрит на него своими пламенными глазами… Уста ее закрыты, а своей неподвижностью она похожа не на живое существо, а на мраморное изваяние плачущей на могиле девушки: какое-то чудо превратило ее из блестящей богини в немое олицетворение просьбы кого-то помиловать…

Домициану и самому становится холодно от этого привидевшегося ему мрамора, от пристально молящего взгляда… Другое чудо медленно поднимает одну ее руку… Она простирает ее к смущенному императору… Глаза ее блеснули, ожили, губы приоткрылись, и Домициан три раза слышит свое имя.

«Домициан, Домициан, Домициан!..»

Затем она продолжает:

«Я не хочу более помогать тебе… Могущественный Бог сломил мою силу: видишь, я без оружия… Сам Юпитер не мог спасти своей дочери…»

Домициан от испуга вздрогнул и проснулся. Он быстро поднялся на постели, но не в силах еще прийти в себя, не в силах отрешиться от тягости видения, и он так громко вскрикнул, что охранявшая его стража вбежала в его спальню.

Домициан протягивает вперед руки, старается кого-то отогнать от себя и как безумный повторяет:

— Спасите, спасите меня… Помогите ей, помогите Минерве… Держите ее… она там… Смотрите, вон она, — указывает он куда-то пальцем и смотрит в темный угол своей комнаты. — Она уходит…

Стража стояла в недоумении. Она силилась разглядеть что-то в том направлении, куда цезарь простирал свою руку, но там было темно, там никого не было. Комната слабо освещалась ночной лампой, мерцавший свет ее придавал стенам и обстановке что-то фантастическое; только один Домициан мог видеть в этой комнате Минерву, один он чувствовал недавнее ее присутствие…

Когда на следующий день Регул на рассвете вошел в комнату цезаря, он застал его на коленях около постели, причем все его богатые подушки, вся одежда были разбросаны. Домициан устремил взор к небесам и поднял руки, сложив их как бы для молитвы.