Э Кэнтон - Аврелия

— В таком случае, — сказал Гургес, — пускай попробует сделать то же ваш великий маг Аполлоний Тианский… Впрочем, — прибавил он, — довольно об этом. Пора мне возвратиться к моим братьям, тем более что я им передам важные известия, которые я от тебя узнал. На всякий случай не жди, чтобы цезари Веспасиан и Домициан изменили своему решению. Если даже действительно от тебя зависит выполнить свои обещания относительно перемены власти, то или власть без измены религии, или лучше смерть.

И Гургес, поклонившись незнакомцу, вышел из комнаты на улицу и пошел туда, куда шел раньше.

Незнакомец остался один; несколько минут он находился в глубоком раздумье.

— Что мы будем делать, — сказал он, поднимаясь, — если этих обоих юношей у нас не будет? К кому обратиться? Никто не захочет подвергнуться опасности! Правда, Нерва готов; но он старик!.. Идти ли мне теперь на это собрание, о котором я днем был таинственно предупрежден?… Да, пойду.

И незнакомец в свою очередь спешно вышел на улицу и взял направление, противоположное тому, куда направился Гургес.

Темнота была полная. Незнакомец продвигался, осматривая каждую дверь, — как будто он искал какого-то знака.

— Здесь!

Потом, всмотревшись внимательнее, он произнес несколько громче:

— Брут и сенат!

Очевидно, эти слова были условным сигналом, потому что дверь тотчас же отворилась перед ним без малейшего шума.

— Меня уже ждут? — спросил незнакомец, быстро проходя.

— Да, господин, — ответил голос.

И дверь снова закрылась.

Пройдя тем же быстрым шагом атриум, где царствовала глубокая тьма, незнакомец вошел в слабо освещенную комнату, где уже находилось несколько лиц. Увидя его, они воскликнули:

— Наконец-то, Парфений!

— Парфений! Важные известия! Нужно решаться. Вот видишь эти записки, похищенные мною прошлой ночью из-под изголовья Домициана?

Эти слова были произнесены безобразным существом, которое бросилось навстречу Парфению при его входе в эту таинственную комнату. Это безобразное существо был не кто другой, как Гирзут, карлик императора и самый непримиримый его враг.

— Господа, — сказал Парфений, — я также имею вам нечто сообщить. Вы правы, эти записки должны положить конец всякой нерешительности. Итак, не откладывая далее, обсудим дело.

Чудесное освобождение великой весталки сопровождалось, как мы видели, обращением в христианство Гургеса и Аврелии. Они были крещены епископом Климентом накануне того дня, когда Флавия Домицилла и ее подруги Евфросиния и Феодора должны были отправиться в изгнание в сопровождении своих служанок Нереи и Ахиллеи.

Гургес, став христианином, не мог больше оставаться служителем похоронных процессий. Он отказался от своей должности, продал все свое имущество и роздал бедным. В добродетелях он скоро сравнялся с самыми ревностными из своих новых братьев. Олинф и Цецилия, счастливые видеть его с этих пор в своих собраниях, относились к нему с удвоенной симпатией. Нередко он всех удивлял рвением в исполнении трудных и даже опасных в ту эпоху обязанностей религии. Великие услуги, какие Гургес оказал в различных случаях, считая участие, которое он принял в освобождении великой весталки, вызвали к нему еще большее уважение. В продолжение того времени, пока Корнелия укрывалась в доме Гургеса возле большого цирка, Аврелия и молодые цезари Веспасиан и Домициан по достоинству оценили все высокие качества бывшего служителя похоронных процессий. Вскоре они стали относиться к нему с таким доверием, что выбирали его посредником во всех делах милосердия, когда осторожность запрещала им появляться самим, чтобы не возбуждать еще более императора против христиан.

Аврелия, с тех пор как Божественное вдохновение, проникнув в ее душу, заставило расцвести скрытым в ней чувствам, не замедлила показать, что могут сделать вера и милосердие, когда они находятся в распоряжении сердца. Прежде всего она поняла, что должна отказаться от власти, от чего ее неизбежно отстраняло новое верование, и эту жертву, которая прежде ей казалось невозможной, она выполнила с нескрываемой радостью. Она сохранила любовь к своему жениху Веспасиану, но она освятила эту любовь готовностью пожертвовать ею для Бога, если бы ради Его славы потребовалось такое доказательство привязанности к Его вере. Она находила в себе силу побуждать своего двоюродного брата не ослабевать в вере. Она понимала теперь, что религия должна господствовать над всеми чувствами человеческими, даже самыми драгоценными. Часто она беседовала об этом с Цецилией, называя ее своей сестрой и требуя, чтобы та, со своей стороны, обращалась с ней столь же нежно. После отъезда из Рима Флавии Домициллы она стала ревностно продолжать начатые ею дела благочестия. Каждый день видели, как она посещала больных, подбирала покинутых рабов, облегчала страждущих. У нее даже было намерение отказаться от своих громадных имений и передать их в руки епископа Климента; но он не одобрил такого решения и посоветовал ей остаться распорядительницей своего имущества и жить в обстановке, приличествующей ее высокому положению. Высокие отличия, которыми божественная Аврелия так дорожила прежде, теперь были для нее источником одних огорчений, и в уединении своего жилища она старалась вознаградить себя добровольными лишениями за те даже невинные удовольствия, в которых она должна была принимать участие по своему положению. Она сама обучала своих многочисленных рабов, отпустила многих из них на волю; ухаживала за ними во время болезни и следила с удивительней заботливостью за всеми их нуждами. Помощниками ее в делах благотворительности были главным образом Цецилия и Гургес.

Такова была жизнь Аврелии, когда вдруг вспыхнуло гонение, предпринятое Домицианом против христиан, уже давно обреченных мщению.

Следует выяснить, каковы были причины этих новых кровавых гонений против последователей Христа, гонений, которые затем так часто повторялись в продолжение более двух столетий. Первое гонение было возбуждено Нероном для снятия с себя обвинения в поджогах Рима. Он приписывал христианам всю гнусность этой ужасной катастрофы. Причины второго гонения не так легки для понимания.

Домициан, обагренный кровью именитейших граждан Рима, казненных им по усмирении бунта Люция Антония, прекрасно понимал, в какой степени он страшен и гнусен в глазах своих подданных. Поэтому он стал еще более подозрительным, и всякое, даже маловажное, событие возбуждало в нем необъяснимое беспокойство.

Так, однажды ему попали в руки разбросанные листки пасквиля, в которых он с ужасом прочел два греческих стихотворения, имевшие такой смысл: «Даже тогда, когда ты уничтожишь меня до корня, я не перестану приносить столько плодов, сколько нужно для возлияния вина приговоренному». Тотчас же он издал указ об уничтожении всех виноградников, сам того не сознавая, что этим самым он выполнял первую половину столь напугавшего его предсказания.