Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Скука слабеет, если стоять или сидеть; она зависит от позы. Лежать — это хуже некуда. Скука бегает, как волна, волна скуки. Я буду стонать скорее от скуки, чем от боли, а когда к скуке добавляется тоска, неумолимая тоска, неумолимая тревога, от этого нет спасения. Я перестал радоваться — вот чего мне больше всего не хватает. Разве можно так жить? Не можешь, а живешь…

Рождаешься, чтобы умереть, умираешь, чтобы быть. Рай: место, где нет смерти, место, где все живое, вечная жизнь, в которой все существует. Здесь, вне какого бы то ни было Эдема, то есть в том месте, которое называется «везде», люди рождаются, чтобы умереть. Все создано для того, чтобы прийти к концу. Рождаешься, растешь, живешь, вся природа живет и фантастической лавиной летит навстречу смерти, навстречу небытию. Я пью чашку кофе, чтобы испить ее до дна. Хожу в школу, чтобы ее окончить. Иду на спектакль, чтобы досмотреть его до конца, и так далее. Впрочем, известно, что всему на свете бывает конец. А умираешь, наоборот, чтобы родиться. Значит, смерть, наверно, это что-то вроде перехода к жизни, да, рай, должно быть, и есть место, где все существует. Агония: муки рождения?

В старости нельзя ожидать, что здоровье наладится. Какое лекарство ни принимай, дела все равно идут хуже и хуже. Есть люди, сотканные из собственного прошлого. Мне кажется, что мое прошлое в каком-то смысле от меня отделилось и мне не принадлежит. А ведь я знаю, что это я написал «Лысую певицу», «Стулья» и так далее и что у меня уже давно есть дочка по имени Мари-Франс и жена по имени Родика. Но прошлое не определяет моей сути. Тот я, который живет теперь, поглотил все остальное.

Час — не для всех один и тот же час. Восприятие времени бывает разное, иногда час равняется двадцати, тридцати минутам или четверти часа, а иногда, наоборот, тянется намного дольше. Объективного времени не бывает, или, по крайней мере, не бывает объективного восприятия времени. Когда я скучаю — а я скучаю нередко, — время тянется, тянется, тянется. Иногда время идет, а иногда и стоит на месте. Когда ждешь хоть десять минут — это дольше, чем час, проведенный без скуки.

Старик и причиняют много зла, старухи — колдуньи: их обвиняют в мелких пакостях и в уродстве. Бедные старухи.

От старости никогда не излечишься, не то что от гриппа. Через некоторое время, вместо того чтобы поправиться, попадаешь в те же капканы. Отделаешься от какой-нибудь хвори, но все равно можешь быть уверен, что старость и дальше будет творить разрушения.

С тех пор как я родился, мною владеют восхищение и страх. Что сильнее? Для меня сейчас — страх.

Сиделка говорит: «Страдание — вот что меня удивляет. Если у человека есть вера, зачем ему так страдать? Это удивляет меня все больше и больше, все больше и больше. Читаю святую Терезу из Лизье, читаю книги святой Терезы из Авилы и удивляюсь, удивляюсь».

Живу между удивлением и страхом, восхищением и ужасом.

Жена говорит: «Ты даже не представляешь, как я тебя люблю. Когда ты умрешь, я тоже сразу умру». Правильно, я и должен уйти первым. Не могу больше жить. Руки, пальцы на руках, ноги — сегодня все это чинит мне почти неодолимые проблемы. Завтра вообще ничего не смогу.

Спрашиваю себя: куда они все делись? Сказать, что их нигде нет, легко. Сказать, что они где-то есть, невозможно.

Мы все втроем — в очень незавидном положении. Как с нами поступят? Или как Он с нами поступит? Чем больше об этом думаю, тем больше удивление и ужас.

Этой ночью мне снилась жена. Ей снилось, что я умираю, и лицо у нее было искаженное, подурневшее, но любимое, как никогда. Она проснулась, чтобы сказать мне: если я умру, она меня не переживет.

О старости говорят мало. Те, кто мог бы поговорить о ней со знанием дела, слишком стары. Старость не существует в письменном виде.

Отвращение к кюре и прелатам с их дубовым языком, но все-таки они в себе уверены и знают, как выстоять и в молодости, и в старости.

Какая польза от того, что стареешь? Смотришь, как стареют другие. Два года я не видел одного хорошего друга. Два года прошло — и я увидел его постаревшим: седина, одутловатость, и лицо уже отсутствующее.

Каждый миг нашего старения можно было бы отметить, сравнив его с предыдущим. Наше самое важное переживание в жизни — это старение, понимание того, что стареешь. Я постарел со вчерашнего дня, с прошлого года, постарел за последние десять, двадцать лет.

Вот самое важное, что я сделал в жизни: состарился.

Массаж не помогает. Вот сию минуту мне, несмотря ни на что, так больно, что трудно писать. Когда испытываешь такую боль, мысли разбегаются. Скоро пять часов, ночь приближается, ненавижу ночь, но все-таки иногда она приносит мне такой блаженный сон. Мои пьесы играют чуть не по всему свету, и я думаю, что люди, которые ходят их смотреть, смеются или плачут, не зная настоящих страданий. Понимаю, что скоро это кончится, но, как я уже сказал, каждый день — это выигрыш. Жена мается глазами, и мне от этого еще тяжелее. По-моему, я знаю, где я, хотя чуть-чуть притворяюсь, что не вполне в этом уверен. И все-таки знаю. В кресле, из которого мне так трудно подняться без помощи моей жены, худенькой и хрупкой, или дочки, или, что лучше всего, с помощью более крепкой женщины, нашей помощницы по дому, так их теперь называют.

Иногда меня навещают друзья, несколько верных друзей. Мне очень приятно их видеть, но через час я уже устаю. Что хорошего я делал раньше? Думаю, зря тратил время, плыл по течению. В голове пусто, и трудно продолжать, не из-за боли, а из-за экзистенциальной пустоты, которой полон мир, если можно сказать, что мир полон пустоты. Кроме кофе с молоком, в моей жизни есть только два обожаемых существа, да еще, если позволительно сочетать это вместе, обеды и ужины, которые, заодно с завтраками, остаются великими событиями моей жизни. Думаю о том, что вот сейчас я встану, но не имею понятия, что мне делать со временем, остающимся до половины седьмого или даже до семи, когда будет ужин, и, как всегда, думаю о том, что, может быть, умру сегодня вечером или, в лучшем случае, завтра или послезавтра. Или даже — кто знает? — еще позже. Когда я не думаю о самом худшем, то скучаю, скучаю. Иногда мне кажется, что я думаю, иногда — что молюсь. Вот сейчас ко мне пришел друг, и, по счастью, пустота ненадолго отступает, и кто знает, может быть, что-то и останется, что-то и останется. Может быть, радость придет потом. Какой формы Бог? Мне кажется, что Бог овальной формы…

На моем, как говорится, жизненном пути мне помогало множество людей, перед которыми я в большом долгу. Прежде всего это моя мать, которая произвела меня на свет: она была невероятно ласковая и очень веселая, хотя один ее ребенок умер очень рано, а муж, как я уже рассказывал, бросил ее одну в огромном Париже. Она разыскала там сестру, Сесиль, которая и сама могла предложить ей лишь место в маленькой квартирке, где жили мои дедушка Жан, бабушка Анна и молоденькая Сесиль, моя тетка. Позже мне, бедняку, удалось найти что-то вроде работы, надписывать конверты для школы, в которой готовили к экзаменам на степень бакалавра. Мне тогда хотелось продолжать преподавание. И директриса, предложившая мне надписывать адреса на конвертах, сказала: «Все-таки это связано с вашей профессией — ведь вы же были преподавателем. Надеюсь, перемена не слишком выбьет вас из колеи». В свое время мне пришел на помощь отец, живущий в Бухаресте: он заставил меня получить среднее образование, а потом уж я сам получил и высшее. Но больше всего меня выручали и поддерживали в жизни жена Родика и дочка Мари-Франс. Без них я бы, конечно, ничего не сделал и не написал. Им я обязан всем своим творчеством, и все мои книги посвящены им. А потом, позже, были все мои преподаватели в бухарестском лицее. И директор лицея — благодаря ему я, несмотря на свою лень (в школе я ничего не учил), ходил в публичную библиотеку и читал книги. Я обязан Стефану Попу тем, что получил степень бакалавра. Но это несравнимо с помощью, которую мне оказывала жена, — и тогда, и позже, все дни, не зная передышки.