Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

А еще я помнил девушку, которая умерла в девятнадцать лет. Гроб окружали груды цветов и венков. Цветы всех оттенков. Я не удержался и понюхал эти цветы. После этого у меня притупилось обоняние. Говорят, так бывает с теми, кто нюхает цветы, принадлежащие покойнику. Долгое время я чувствовал только дурные запахи. Потом обоняние вернулось, хоть и не полностью. В детстве у меня был очень острый нюх. Мне завязывали глаза, и я узнавал товарищей по запаху их пальтишек. Стопроцентное обоняние ко мне так и не вернулось.

Неправда, не все было серым. Хотя ярких воспоминаний немного, от силы два-три, а остальное — грязная мостовая, влажный булыжник, ночь. А еще меня неотвязно преследовал образ мамы. Щуплая, с проседью, в сереньком платье, с серым цветом лица и с честолюбивой мечтой, чтобы я «вышел в люди». Разве в наших силах куда бы то ни было выйти? А потом контора, списки присутствующих, политические споры с сослуживцем, ссоры, примирения после работы, в сумерках, за аперитивом. Сколько темных промежутков, какая темнота — все потому, что я перебирал спиртного, а спиртное стирает образы. То тут, то там смутный свет, полусвет в пелене темноты. А еще были революции, и гражданские войны, и та зуботычина. Много всего происходило вокруг меня. Без меня. Хотя мне было интересно. Были трупы. Были революционные марши, гневные люди. Убитый юноша на тротуаре, окруженный соседями с той самой улицы, которая потом так изменилась. Те старички, пенсионер с женой, — такие худенькие, тщедушные. Неужели все это было? Все прошло, как не было. А у того седоусого старичка, кажется, была еще борода? Или маленькая бородка? Или только усы? Какая была славная улица до революции, мирная, с теми старичками, с тем хромым русским. Я ее недооценивал. Слонялся по всему кварталу. Там был проспект, высились заводы, а наша улица жила как-то в стороне. Мне бы следовало гулять по ней гораздо чаще, использовать эту возможность. Надо было сходить повидаться с друзьями, навестить сослуживцев по конторе. Я ведь и собирался. Да, все исчезло. Всё. Я чувствовал какое-то странное сожаление, горечь, подступавшую словно из желудка. Я столько всего видел. Ружья, поднятые кулаки, вытянутые руки, всевозможные салюты. Трогательно. Жизни, которую я вел у себя в квартире, не хватало разнообразия. Я очень скучал. Как права была Ивонна, что ушла. Ивонна или Мари… Я сам снес ее чемоданы на улицу, помог водителю поставить их в багажник. Прекрасно помню. Не такая уж у меня скверная память. Что еще было? Что еще? Учитель в школе, он был директором, седина в волосах, черные усы. «Я всего добился своими силами, я сам себя воспитал», — думал я, а потом услышал: «Из вас ничего не выйдет, друг мой, попомните мои слова, я не вечен, но из вас, попомните, ничего не выйдет». Он ткнул в меня пальцем, обращаясь к маме. «Из него ничего не выйдет», — безжалостно сказал он, не оставляя ей иллюзий, и плевать ему было, что у нее на глазах слезы.

Но главное, я ощущал, что мне чего-то не хватало. В сущности, хорошо было бы, да, если бы я мог чем-то заполнить каждое мгновение. Я даром растратил поток жизни. Это все равно бы кончилось. Но сохранившиеся у меня воспоминания превратились в картинки в рамах памяти. Картины, немного расплывчатые, немного потемневшие от забывчивости. Забывчивость была как черные пятна, скрывавшие от меня изображение. Вечно это чувство, будто чего-то не хватает, постоянно не хватает. А чего не хватало? Чего же мне не хватало? Я хотел знать все. Этого мне и не хватало. Знания. Знания обо всем. Я был невеждой, но не настолько, чтобы не чувствовать своего невежества. А ученые — знают ли они хоть что-нибудь? Хватает ли им этого? А что сверх того? Может быть, деревья знают больше. Многое знают животные. Я не сделал ни малейшего усилия, потому что чувствовал, что узнать ничего невозможно. И с этим я не мог примириться. Может быть, в один прекрасный день люди узнают всё. Другие люди. На мне тяжким грузом лежала усталость. Усталость бессилия. Да, были миллиарды и миллиарды людей. Миллиарды людей жили на свете — и всеобщая тоска. Каждый, как Атлас, нес на себе всю тяжесть мира, каждый, словно один на свете, изнемогал под бременем непознаваемого. Утешала ли меня мысль, что самый великий ученый — такой же невежда, как я, и сознает это? Но так ли это?

Как-то утром меня разбудило птичье чириканье. Я распахнул окно — к нему тянулось дерево, все в цвету, все в белых цветах. До одной ветки было рукой подать. Синие и зеленые птицы взлетали и вновь возвращались на это дерево незнакомой мне породы. Правда, я, старый горожанин, в природе не разбирался. Горы мусора на дворе превратились в лужайку, а на ней выросло дерево. У него был гладкий ствол, который на уровне моего этажа венчался ветками и цветами. Я сорвал три непорочно-белых цветка с той ветки, до которой мог дотянуться. «Посмотрите! — закричал я. — Посмотрите!» Мне ответило только эхо. В дверь тихонько постучала консьержка. Я отворил. Отметил, что она стареет.

— Какое красивое дерево на дворе, — сказал я. — Выросло за одну ночь. Посмотрите сами, если не верите! Слышите птиц?

— Ничего не слышу, — возразила она. Нехотя подошла к окну.

— Нет никакого дерева, — сказала консьержка. — Что вы мне тут рассказываете?

Я тоже выглянул из окна и убедился, что дерева больше нет.

— Но вот же цветы, я сорвал их с ветки! Вот они, видите? — Я положил их на стол.

Она посмотрела:

— Да, в самом деле цветы. Я таких никогда не видела. Откуда вы их взяли?

— С дерева, с того дерева, про которое я вам сейчас толковал!

Она снова посмотрела на три цветка. Поставила их в стакан с водой и ушла, пожимая плечами, молча.

Я был разочарован. Куда девалось дерево? Оно же только что было здесь, свидетельство тому — эти три цветка. Я их трогал, вдыхал их аромат. Консьержка их тоже видела. Это было странно, и все же мне стало спокойнее. Я опять пошел к окну. Какая-то дрожь пошла по окружавшим меня стенам и крышам, яркая дрожь, переходившая в ослепительный свет. Стены и крыши словно распадались на части, их очертания расплывались. Они утратили плотность, стали, как мне показалось, невероятно хрупкими. Они превращались просто-напросто в завесу, которая становилась все прозрачнее и прозрачнее, в полутени, в постепенно исчезающие тени. Я увидел, как они слегка качнулись влево, вправо, задрожали, словно отражения в проточной воде; увидел, как они стали морщиться и потихоньку отдаляться. И исчезли в ослепительной дали, растаяли прозрачным дымом. Перед моим взором простерлась пустыня, безграничная пустыня под ослепительным небом, залитая жгучим солнцем до самого горизонта. Повсюду только песок, искрящийся на солнце. Моя комната словно парила в тишине — точка в необъятном пространстве.