Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Консьержка тоже умерла. Вместо нее стала приходить ее дочка. Я заметил это не сразу. Кто-то приносил продукты. Уносили пустые консервные банки, но меня беспокоили редко, а скоро и совсем перестали.

Комната у меня была светлая. Много света. Я каждый день заставлял себя добираться до ванной, мыться, бриться. Но в пасмурные дни не брился. Потом возвращался назад по узенькой тропинке, проторенной мною между грудами продуктов и бутылок, и опять ложился в постель. Позже стелил, подметал, отворял дверь, выносил в коридор грязное белье, брал чистое. Все это занимало массу времени и настолько утомляло, что потом я с полным правом укладывался в кровать, с которой было видно небо и потолок. Я ждал. Ждал, сам не зная чего. Но ждал напряженно, нетерпеливо. Когда, примешиваясь к синеве, по небу пробегали легкие тучки, я пытался что-то истолковать, что-то прочесть на небе. Я не чувствовал себя несчастным, как раньше. Годы не то принесли мне мудрость, не то усмирили силы, которые во мне когда-то бурлили и бушевали. Но, правда, и счастливым я себя тоже не чувствовал. Как вышло, так вышло. Внутри большой всемирной тюрьмы я устроил себе тюрьму поменьше, по своей мерке. Устроил себе уголок, в котором можно жить. Совсем маленький уголок. Я это понимал. Но хотя бы по моей мерке. Маленький уголок на каторге, укрывавший меня от каторги. Причем каторга — без работы. Что мной владело, скука? Или смирение? Скорее, усталость. Но я мог прилечь в любую минуту, в любую минуту. Я проводил в кровати целые часы, целые дни. От меня не требовалось никаких усилий, никаких — только ожидание. Глядя на небо, я всегда пытался разглядеть, что там, по ту сторону. Существует ли на самом деле «я»? А между тем «я» — вот оно, между двух бесконечностей, большой и малой. Что я такое? С одной стороны, точка. С другой — нагромождение миров. Во мне рождаются, достигают расцвета, клонятся к упадку, умирают целые вселенные. Я — миры, для космических систем я — миллиарды веков. Я — миллиарды и миллиарды километров для неведомых существ, которые суетятся во мне, негодуют, восстают, сражаются, любят и ненавидят друг друга. Да, все это во мне есть.

Мой дом и два-три соседних представляли теперь островок, окруженный обширной стройкой. Все, что было разрушено, теперь восстанавливали. Для того и разрушают, чтобы восстанавливать. А восстанавливают, чтобы потом разрушать. Стены соседних зданий защищали меня от шума строительства. К тому же у меня был свой метод. Я не боролся с шумом, не затыкал ушей, не раздражался, не бушевал. Наоборот, слушал как можно внимательнее. Это было вроде музыки. Это меня не взвинчивало, а приносило отдохновение.

Иногда выдавались прекрасные деньки. Может быть, потому, что я жил в южном предместье, а здесь погода лучше и теплее, чем в северном. Однажды утром, ближе к полудню, глядя, как частенько бывало, на синее небо над крышами, я заметил трещину, еле заметную щель, которая бесшумно пролегла по лазурному своду от края до края. Трещина лучилась светом — ярче дневного, и синева была, как бы это сказать, синее небесной синевы. Во мне шевельнулась надежда. Со стройки как ни в чем не бывало долетал обычный шум. Конечно, не у всех есть время смотреть на небо, причем смотреть внимательно. Но люди вообще не поднимают глаз. Им некогда перевести дух — работа, дела… Я смотрел на небесную расщелину. Глазам было больно, но я не отводил взгляда. И сияющий луч, свет на фоне света, медленно исчез, постепенно, так же как возник, и бесследно. Позже полоса показалась на звездном небе, шире, чем днем. Она была как застывшая молния от одного края горизонта до другого. Звезды рядом с ней побледнели, казалось, они угасали; а между тем сама эта черта, сиявшая ярче, чем два солнца, вместе взятых, протянулась из звезды, из одной маленькой звездочки. И снова на меня нахлынула радость. Я принял это не как угрозу, а как обещание. Потом взошла заря, черта исчезла с неба, и заря показалась мне серой. Около восьми молодая консьержка принесла мне кофе, у нее-то не было привычки глазеть на то, что творится над крышами. Она ничего не видела. Во-первых, по ночам она спит. А днем слишком много хлопот. У нее работа. Она посмотрит на небо в воскресенье. С другой стороны, ни жильцы, ни строители, среди которых у нее есть друзья — и она с ними виделась, когда ходила за хлебом, ни, кстати, булочница, — никто ей ни о чем подобном не говорил. Только я один. Я сказал ей, что в воскресенье это явление может и не повториться.

— У меня снов наяву не бывает, — огрызнулась она.

— Уверяю вас, — возразил я, — я это видел своими глазами.

— Но я же вам говорю, никто из моих знакомых ничего мне об этом не говорил.

Она попросила меня выписать чек, чтобы она могла купить продуктов. Кроме того, сообщила она, нужен изрядный аванс на устройство лифта — на лифте настаивают новые квартиросъемщики. Он бы и мне очень пригодился, многозначительно добавила она, если бы я дал себе труд побольше двигаться. Мое отшельничество ничем не оправдано. Опасности давно нет. Время от времени она еще слышит отдельные взрывы, далекий грохот бомб. Все это обошлось людям довольно дорого, но теперь в квартале спокойно. Революция переместилась к центру города и в северное предместье.

— Довольно мы попыхтели, теперь их очередь.

Весь день, и в следующие дни, и в воскресенье, облокотившись на подоконник, я смотрел на небо над крышами в надежде, что явление повторится. Несколько воскресений, несколько недель кряду. В вышине больше ничего не происходило.

Я вновь привыкал к обыденности дневного света. И мне стало скучно. Я даже подумывал, не выйти ли мне из квартиры. На месте старого ресторана уже, вероятно, отстроили новый. Я пережил неприятные минуты: пробрался вдоль длинного коридора, с обеих сторон загроможденного продуктами, подошел к двери, отворил ее. Спустился по лестнице, удивляясь, как это, оказывается, легко. Прошел мимо швейцарской, консьержки на месте не было. Прежняя всегда была на месте. Никогда не отлучалась. Другие нравы. Шагнул раз-другой по тротуару. Я не узнавал домов. Все они были новенькие, высокие, одинаковые. Нашу улицу пересекала другая, новая. Она возникла на месте разрушенных домов. Теперь путь до проспекта стал короче. Особняков с садиками и двориками больше не было в природе. Новых соседей я не знал. Издали в самом деле доносились разрывы бомб. Я добрел до ресторана. Там был прежний хозяин, вернулся на старое место. Правительство, за которое или против которого он сражался, вернуло ему прежнее заведение в обновленном виде. Он очень постарел, стал хромать. Я и сам, вероятно, здорово постарел, потому что он меня не узнал. В зале было полно молодых посетителей, они веселились вовсю. Это была совсем не та публика, что прежде. Одни играли на гитаре. Другие пили безалкогольные напитки. Все громко смеялись. Многие сидели развалясь и задрав ноги на стол. Мир помолодел, подумалось мне, а я постарел. Они тоже постареют.