Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

— Знаете, — сказал я хозяину, — я тот человек, что ходил к вам и садился вот сюда, где теперь пластиковый стол, за которым устроились те ребята.

— Да-да, припоминаю, — ответил старик. — Нет, официантки у меня больше нет. У нее небось дети уже выросли. А может, и внуки есть. Выпейте со мной. Я скоро ухожу на покой. А вы как, работаете?

— Вы же знаете, я вышел в отставку еще совсем молодым. Я давным-давно ушел на покой.

— Повезло. Значит, живется вам неплохо. А на вид одряхлели. Эх, это дело никого не минует. Может, вы бы лучше сохранились, если бы работали. Когда уходишь на покой, непременно надо найти себе занятие. Сменить профессию, вот что. Переучиться. Помните: гражданская война, баррикады, о-ля-ля, хорошее было времечко. Стреляли прямо у нас в ресторане.

— Знаю, прекрасно помню, это было как раз при мне.

— Ах да, как же я забыл. Вы еще получили страшную зуботычину. Да, чего не бывает в жизни. К счастью, хорошее вино осталось, — сказал он, разливая вино у стойки. — Стойка осталась, вино осталось. А вот камамбер уже не тот. Хорошего камамбера не стало. Его теперь делают фабричным способом. Так легче. Молодежь обленилась. Эти не дадут себе труда пострелять, не то что в наше время. А может, и они тоже могли бы. Хотя кто его знает, что людям втемяшится.

— Да уж. В каждом из нас есть склонность к агрессии. Она может пробиться наружу в любую минуту.

Когда я выходил, молодые люди обернулись и проводили меня насмешливыми взглядами. Они подталкивали друг друга локтями, перемигивались. Скорее всего, потому что я был одет по старой моде. Или принадлежал к другому миру. А может, вообще умер. Знать бы, остались ли еще буржуа? Тогда я — один из них. Или ни буржуа, ни всего прочего больше нет?

Я изо всех сил заторопился домой. Хватаясь за поясницу, поднялся по ступенькам, отворил дверь, запер за собой на ключ и, не заглянув в гостиную, пошел в спальню.

Мало-помалу опять вернулись звуки. Они доносились словно издалека. Но все же явственно слышалось — буры, отбойные молотки, бетономешалки, подъемные краны. И песни, и голоса рабочих. Звуки были очень глухие, и я подумал, что слух у меня сильно сдал. Новый мир, строится новый мир — так они, наверно, себе говорят. А мне подумать об этом — и то утомительно.

Вероятно, консьержка на меня злится. По три раза в день взбираться по лестнице, приносить мне еду, белье, исполнять поручения, — масса работы. Она попросила прибавки. «Жизнь так вздорожала, деньги теряют в цене». Я согласился. Меня охватила паника. Неужели придется опять наниматься на работу? Это было бы ужасно. Да я и сомневался, справлюсь ли. Далеко не сразу я решился, написал своему нотариусу, написал в банк. Ответы меня успокоили. Мои деньги в обороте. Доходы растут. Все-таки я решил на всякий случай бросить курить. Без алкоголя я не мог, но дозу значительно сократил. Мясо — только дважды в неделю. Стал меньше есть. Консьержка рассказала, что в недорогом ресторанчике по соседству отпускают обеды на дом. Это было мне больше по вкусу, чем консервы и жаркое, приготовленное консьержкой. К тому же хотелось избавить ее от лишней работы, поберечь ее время. Ей приходилось, помимо прочего, присматривать за малышами своей сестры — та была замужем и работала на стройке. Муж болел, пособия на все не хватало.

Я изо всех сил старался утихомирить консьержку, но она все ворчала, хлопала дверью, смеялась мне в лицо. Я даже пытался немного с ней поболтать. Но моя напускная жизнерадостность, мои шуточки, похоже, были ей не по вкусу. Очевидно, ей казались странными мой образ жизни, мое поведение, мое затворничество. Она намекала на мое безделье, а потом принялась прямо меня попрекать: «Не собираюсь от вас скрывать, у меня что на уме, то и на языке, я прямо в лицо говорю людям все, что думаю». Чтобы не слишком ее раздражать и хоть немного умаслить, я каждое утро тщательно умывался и одевался. Виски у меня поседели. Как много времени прошло… По ее мнению, я не имел права жить на покое, не заслужил: «Тем более — что вы в жизни сделали? Ничего не сделали. Какой от вас толк?» А если бы и был толк, то что толку? Этой проблемы я с ней не обсуждал.

— Скоро вам придется переехать, все дома в округе, и наш в том числе, идут на снос — это последний островок старья. Построят новые, современные здания.

— Современные тоже быстро состарятся. Мы и ахнуть не успеем.

Она не отвечала, пожимала плечами. Мой дом скоро снесут? Это меня слегка встревожило. Но я успокоился. Эта угроза нависла уже Бог знает сколько времени назад. Дело, скорее всего, затянется на годы. А потом, я ведь могу и не согласиться. Я — владелец квартиры. Правда, есть такая вещь, как общественные интересы. Меня могут заставить. Но не сразу же.

А что сталось со всеми остальными людьми? Со служащими в конторе, моими прежними сослуживцами, моими былыми подружками? Умерли, или стали тещами и свекровями, или нянчат внуков. Не повидаться ли с ними? Интересно, по-прежнему ли в их части города, в центре, идет гражданская война? Как бы узнать?

При мысли о прежних временах на меня нападала печаль, тоска по прошлому. Да, тоска по старому бистро, по аперитивам с хозяином распивочной, с моим прежним сослуживцем… Как его звали? Жак? Кажется, Жак. Нет, Жаком звали мужа Люсьенны. Может, Пьер? Пьер, а как дальше? Фамилия у него начиналась на «Б» — а точно ли на «Б»? Что-то вроде «Буль». Фамилию патрона я забыл начисто. Память совсем сдала. А ведь все это было не так уж давно. Не так уж давно. Хотя нет — давно. Моя молодость. Старые улицы, старые парижские улицы, прекрасный Париж. Он был прекрасен по воскресеньям, когда я присаживался на террасе кафе или ресторанчика и глазел на прохожих. Мои номера. Откроешь, бывало, окно и смотришь на кишащих внизу людей. Это было до войны. А потом была та официантка, Ивонна. О ней я жалею больше всего. Да, не вернуть тех дней! Я философствовал. Что там было еще? Дождь, солнце, кино. В кино я ходил редко. А как много интересных фильмов! Слишком поздно. Я бы многое мог узнать из тех фильмов. Ничего бы не узнал. Что из них узнаешь? Память, память, чего ты от меня хочешь? А главное, в городе были огни, ночь. Серое небо, серые дома, серые люди. Но ведь когда-то была и ослепительно белая дорога. В тот день было очень светло. Это было не в городе. Да, куда-то я ехал, в машине, с Люсьенной. С Люсьенной? Меня очень удивило, что природа такая разноцветная, красные маки среди колосьев. Мы вышли из машины, прошлись пешком сотню-другую метров по пустой дороге, а в конце дороги была зеленая листва, пронзенная солнечными лучами. Мы вышли в пшеничное поле. Были и еще воспоминания, их пересказывали мне другие люди. Мой сослуживец в конторе, постойте, как же его звали, он когда-то совершил долгое путешествие по Бельгии на автобусе. Давно, еще в молодости. Было очень весело. Все смеялись, болтали, пили вино, доставая его из мешка прямо там, в автобусе. Пересекли границу. В автобус вошли не то таможенники, не то полицейские, спросили паспорта. И они покатили дальше. Пруды, маленькие городки с домами из красного кирпича. Прибыли в Брюссель. Как только въехали в город, у самого вокзала хлынул ливень, Боже, ну и ливень! Вышли из автобуса и бегом побежали через улицу, укрылись в узком и длинном кабачке с крашеными деревянными столами. Пили пиво, знаете, это особенное бельгийское пиво, «гёз», много выпили, ужасно развеселились. Было очень забавно. А потом поехали в Антверпен. В припортовых улочках дома были островерхие, совсем не такие, как у нас. В витринах торчали женщины. Квартал был опасный. Часто случались потасовки. Но за время, что они там бродили, ничего не произошло. Он был бы не прочь посмотреть. Это им ничем не грозило — у них была огромная компания. На каждом углу торчали полицейские и смотрели за порядком. Бельгийские полицейские.