Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Я сел на свое обычное место. Пол был весь в щербинах, по нему шли глубокие трещины.

— Да, — сказала она, — эти, внутри, стреляли в тех, снаружи, а те, снаружи, в наших посетителей. Есть мясной салат.

— Вы уезжаете?

— Хозяин не захотел возглавить революцию. Он уже не в том возрасте. И потом, он не уверен в победе. Ну вот, и на него злятся.

— Были бы хоть настоящие революционеры, — сказал, появившись в зале, хозяин, — я бы, возможно, и пошел им подсобить. Но они же реакционеры.

— А другие, их противники?

— Тоже реакционеры. Две банды реакционеров. Одним платят лапландцы, другим турки.

Вооруженные отряды проходили под нашими окнами. Какие-то люди с улицы показывали нам кулаки. Другие строили рожи. Третьи колотили по окнам, угрожая их разбить. Официантка перенесла мой прибор в середину зала.

— Вот видите, — сказал хозяин, — рожи бусурманские.

— Не будьте расистом, — возразил я.

Потом я замолчал, глотая слюну.

— А я вот расистка, — сказала официантка, — я все расы люблю.

— Рас вообще нет, — заметил хозяин.

— Тогда я никого не люблю, — ответила официантка, — только молодых люблю.

— Молодые все предатели, — сказал хозяин. — Когда я работал на заводе, они вечно не выдерживали забастовки. Уж кто-кто, а я не стану лезть в эту пригородную революцию. Переберемся куда-нибудь в центр, там все спокойно.

Вошел некто в котелке, гетрах и при усах.

— По дороге сюда я прошел через лагерь мятежников. Хотел посмотреть, не сожгли ли мое предприятие. Правда ваша, в центре города, за большой площадью, все спокойно. Целые зоны спокойствия. Улицы спокойны. Уличное движение гораздо меньше обычного. Люди сидят по домам. Торчат перед телевизорами, глазеют на революцию. А дальше, по ту сторону центра, в западных предместьях, на деревьях выросли листья. А за ними — большие дороги, и они идут, идут, идут… А потом поля. Яблони в цвету. А потом прекрасная река, текущая в море. А потом пляжи, огромные пляжи. А потом океан. Сию минуту он спокоен, спокоен, как горное озеро. А дальше — острова. Море листвы. Вечная весна. Обнаженные женщины. Мы в тюрьме, бесспорно, но тюрьма огромна и прекрасна, с парками и садами. В садах добродушные сторожа. Они улыбаются вам, у них нет дубинок. А на островах вообще нет сторожей, во всяком случае их не видно, они прячутся в зарослях, спят.

Внезапно мне предстало целое мироздание — такое огромное, многообразное. В мире есть дороги, горы, поля, ручьи, сияющее небо, дружелюбные люди. Есть страны, где любят иностранцев, где их принимают. Кормят их и поят, и живут они в домах без крыш, потому что там никогда не бывает дождя. Звезды горят так низко, кажется, только руку протяни. Фрукты.

В банке, в центре города, у меня лежат деньги. Я решился: рискну, попробую туда добраться. Мне дали поносить каску. От карабина я отказался. В лавке, которая прежде была шляпной, а теперь превратилась в оружейную, торговали пуленепробиваемыми жилетами. Но продавали только бойцам. Я зашагал в сторону большой площади, собираясь пересечь ее и пойти дальше, к центру города, к зонам спокойствия. Проспект перегородила баррикада. Я помахал белым платком. Платок пробила пуля. Я побежал в другой конец улицы. Там раньше были большие заводы, большие трубы, теперь их разрушили, и они торчали посреди шоссе как непреодолимые стены. Их было не обойти ни слева, ни справа. Направо был укрепленный лагерь мятежников с часовыми, которые стреляли в каждого, кто хотел подойти ближе, или выпускали автоматные очереди просто так, для забавы. Налево стояли отряды полиции, там всех задерживали. Мне пришлось вернуться назад вместе с толпой недовольных. Я добрался до дверей в мой ресторан, его уже закрывали. Я заметил официантку: она, пригнувшись, пролезала под железными жалюзи, которые были уже на три четверти опущены.

— Скажите Ивонне, чтобы она меня ждала, — крикнул я ей.

— Я с ней не вижусь, — последовал ответ. — Я уже больше года ее не видела.

— Она что, замуж вышла? И дети есть?

— Четверо, — и официантка исчезла.

Сколько же времени прошло с тех пор, как Ивонна от меня ушла? Месяцы, годы. Время летит быстро. Я уже слышал это утверждение от массы народу. И не в первый раз я сам убеждался в его справедливости. Время проходит, время ушло, и вот он я, на краю пропасти.

Я завернул за угол, чтобы попасть домой. Мне с трудом удалось пройти. В этом конце улицы возводили баррикаду. Я торопливо объяснил, что живу тут, рядом.

— Живете на этой улице, — возразили мне, — а сами даже не знаете пароль? Ладно, проходите.

Я прошел и увидал, что на другом конце тоже возводят баррикаду.

Мой дом стоял на середине улицы. Я дошел до подъезда — отсюда было видно знамя на баррикаде в другом конце улицы. Такое же, что на другой баррикаде. Зеленое знамя с полумесяцем и колоском.

— То же самое знамя! — воскликнул я.

— Попробуйте им это объяснить. Они из одной и той же партии. Убивают своих.

— Что же у них, биноклей нет? Они же должны понимать, что происходит. Может, это два соперничающих вождя из одной и той же группировки.

Не успел я это выговорить, как с обеих сторон полоснули пулеметные очереди. Мы попали между двух огней.

Шляпу мою прострелило насквозь. Старик рухнул с криком: «Да здравствует…»; хлынувшая кровь так и не дала мне узнать, кому он, собственно, желал здравствовать. Из дома напротив вышла жена старика. Увидала мужа, простертого на земле, и, разумеется, испустила душераздирающий вопль. Показала мне кулак: «Это все из-за вас, грязный буржуй!» Пулеметы застрекотали с удвоенной силой. Я быстро вошел в дом, не обращая внимания на старуху и ее старика. Переступив порог, в ярости швырнул шляпу на пол. «Никогда больше не буду носить шляпу!» — крикнул я.

— Заходите скорее, мсье, — сказала консьержка. — Поднимайтесь к себе. Я купила вам продуктов. Все необходимое на несколько месяцев.

— А вы не забыли…

— Я ровным счетом ничего не забыла. Я подумала о том, о чем вы сейчас думаете. Вам этого хватит на месяцы, на годы. Вы же любите одиночество, так что вам будет хорошо там, наверху. Лишь бы не отключили электричество и не засорилась канализация.

Я поднялся на четвертый этаж, отворил дверь в квартиру. И впрямь, здесь было все, что нужно. Все. Полным-полно бутылок по всей квартире, вино — бордо, бургонское, и савойское, и эльзасское, и туренское, и минеральная вода в огромных количествах, по всему коридору, по всему коридору. Всего было полно. И целые мешки продуктов. До моего этажа наверняка не доберутся ни крысы, ни мыши. Впрочем, я собирался возвести против крыс и мышей баррикады в дверях и окнах. В трубах. И отрава для грызунов у меня была. И даже пистолет. К окнам было почти не пробраться. Впрочем, оно и к лучшему: по стеклам то и дело шарахали шальные пули. Все-таки мне был виден краешек улицы. Люди покинули свои баррикады и пошли на приступ вражеских. Выстрелы, гул, крики ярости, вопли раненых, предсмертный хрип, скорая помощь. Конца и края этому не было. Улицу усеяли мертвые тела. Это продолжалось уже не то три, не то четыре дня. На смену тем, кого убивало на баррикадах с вечера и с утра, постоянно поступало свежее пополнение. И все стонали, и выли, и пели, и выкрикивали оскорбления. Как видно, те обитатели улицы, что не принимали участия в военных действиях, изрядно развлекались. Они торчали у окон, распахнутых настежь несмотря на опасность. Время от времени кто-нибудь платился за это жизнью. В него попадала шальная пуля. Иногда по ним стреляли нарочно. Потому что они нервировали бойцов. В конце концов, гулять так гулять. Это так объяснимо. Так по-человечески. Убитые исчезали в глубине комнат. А иногда вываливались из окон наружу: шмяк! Прямо на мостовую, представьте себе. Время от времени невинно пострадавших подбирали: за них дрались оба лагеря. Благодаря этим жертвам каждый лагерь мог упрекать противную сторону в том, что они — банда палачей, убийцы стариков, женщин и детей. Правду сказать, это меня не слишком занимало. Я пресытился всей этой кровью, всеми этими трупами.