Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

— Что-то происходит? — спросил я у официантки, которая принесла мне графин с вином.

— Не знаю, не думаю, в газетах ничего не писали.

— А что там за красные вспышки на большой площади?

Все люди были слегка возбуждены на этой мирной улице, где никогда ничего не происходило и не должно было происходить. Большей частью здесь жили старики. Они хотели только одного: спокойно доживать свой век. А я-то все равно переживал катастрофу, и это никак не зависело от того, что творилось вокруг. Вернее, то, что творилось во внешнем мире, творилось и во мне. Внутреннее начинало отражаться во внешнем. Или наоборот. Но я только теперь начал это понимать.

Я осознал свое недомогание. Это правда, сказал я себе, с самого рождения я чувствую себя неуютно. Почему? Что не в порядке? Столько людей живут. До самого последнего времени они выглядели вполне довольными или смирившимися. Во всяком случае они не бились над проблемами. Не боялись смерти, вернее, не думали о том, что рано или поздно умрут. А меня это преследовало неотступно. С тех пор как ушла моя подруга, когда я просыпался ночью, на меня нападала тревога: холодный пот, паника, на рассвете я умру. А ее больше не было рядом, чтобы сказать: «Ну, будет, будет, ложись в постель», и я вспоминал, что мне бывало довольно услышать ее голос или прикоснуться к ней, или чтобы она взяла меня за руку, и тревога улетучивалась. Может быть, такую же тревогу испытывают другие, все. Они спасаются от нее деятельностью. Они не любят жизни, потому и бунтуют. К счастью, общество устроено скверно. Что они будут делать, если в один прекрасный день общество исправится? Они больше не смогут против него бунтовать, и тогда предмет беспокойства предстанет во всей наготе, во всей чудовищности. А моя тревога всегда была при мне, никакое общество не в силах было ее исцелить. И потом, все общества плохи: разве хоть одно из них за все времена можно признать удачным? Люди убивают друг друга в войнах и революциях. Идут на смерть. Убивают себя в другом человеке. А может быть, пытаются убить смерть. А потом меня внезапно охватила беспредельная печаль, огромная безнадежность. Я всегда изнывал от этого, сам не понимая. Мне всегда мешало радоваться неизменное — «к чему все это?». Не слишком осознанное — «к чему все это?». Теперь я все осознал.

Я думал обо всем этом, кружа по квартире, из комнаты в комнату, из комнаты в коридор, из коридора в гостиную, к окну, из которого видел, как на большой площади все ярче, все очевиднее полыхали огни. Я привык к этим огням, они меня больше не интересовали и не занимали. Меня удручал внутренний пейзаж. Перед глазами разворачивалось все мое прошлое, пейзаж, полный отчаяния, пустыня без оазисов. Вернее, студеная пустыня. И кругом до самого горизонта, до самых краев этой огромной крышки, — ничего, ни единого цветка, то сухая земля, то пыль, то грязь. Неужели я сам в этом виноват? Я один? Вероятно, я не умел правильно взяться за дело. Какая горечь, какая боль, какое отчаяние, какая неразбериха! А ведь могла быть и радость — неужели и впрямь могла быть радость? Мог быть ослепительный свет вместо этой грязной серости, этой хмурой ясности. Неужели мог быть свет? Неужели могла быть любовь? Могла… Сколько упущенных возможностей! Женщины меня бросали, потому что я не умею любить. Моей последней надеждой была Ивонна — или Мари. И все-таки во мне была любовь. В подвалах и казематах, в одиночных камерах моей души. Под замком. Двери заперли, а ключа у меня не было Увы, да, все это было зарыто очень далеко и очень глубоко Да, какая неразбериха. На меня напали беспредельные сожаления. С этим пора кончать. Начал я неудачно.

Даже и не начинал. Все старты я, конечно, пропустил. Что делать теперь? Ждать, ждать, терзаясь тревогой. Чего?.. Ах, если бы можно было начать сначала. Мне бы хотелось начать сначала. Чтобы начать сначала, надо, чтобы сперва все кончилось. Оставалась ли надежда? На что я мог надеяться? Все погибло? Разве не все погибло? Я считал, что все погибло.

Между тем их было множество вокруг меня, они блуждали, копошились, они были прозрачны, они ели, спали, ничего не говорили, говорили, чтобы ничего не сказать.

Неужели они так и проживут всю жизнь сомнамбулами? Я видел, что теперь они просыпались, по крайней мере многие из них просыпались. Страдали от ностальгии. Что-то делали. Эти люди с карабинами, эта стрельба, эта спешка…

С самого начала были миллиарды людей. Сейчас нас и то три миллиарда. Как они жили все веками, веками, веками? Я думал об этих множествах людей. Головокружение. Бесконечная бездумность?

На другое утро, или через день, я проснулся немного позже обычного. В дверь позвонили, наверно, пришла домработница, немая. Не добрившись, я пошел открывать. Домработница была испугана. Издавала нечленораздельные звуки. Я уже привык к ней и начал ее понимать. Она кричала от ужаса. Рукой показывала в сторону окна гостиной. Я пошел туда, открыл окно. На тротуаре был простерт человек. Он плавал в луже крови. Это была агония. Соседи обступили его. Я закрыл окно, прямо с бородой из мыльной пены на лице сбежал по лестнице.

Я подошел к лежащему, отстранил чету качавших головами старичков-пенсионеров.

— В жизни такого не видывали, — говорил муж.

Жена поддакивала.

— А что мы вообще видели? — изрекла консьержка. — В такие времена живем!

— Да это же сын той дамы, вдовы, что живет в угловом доме, у нее еще муж в прошлом году умер!

В самом деле, старуха-консьержка привела мать, и та, рыдая, упала на тело сына.

— Я же ему говорила не вмешиваться! Я же ему говорила!

— Нынешняя молодежь, — изрек господин с продуктовой кошелкой, — не понимает, что такое опасность.

— Бедный мой мальчик, — причитала мать, — бедный мой мальчик.

Раненый был без сознания. Молодой человек, лет от двадцати до двадцати пяти, совсем хрупкий, невысокий, черноволосый, с чуть курчавыми волосами. Его тело сотрясали конвульсии.

— Ну вот, — говорили люди, — какой ужас.

Мать продолжала причитать и стонать:

— Что они с ним сделали? Он был такой добрый, такой хороший…

Конвульсии затихли; тут подъехала полицейская машина. Вышли четыре полицейских, грубо растолкали людей. Мне достался удар локтем.

— Проходите, проходите, — покрикивали они.

— Вы же не регулировщики, — воскликнул седой русский.

— Помалкивайте и убирайтесь, — отрезал второй полицейский, толкнув его. — Не ваше дело, не учите меня моей работе.

Полицейские оттеснили людей подальше.

— А эта что тут делает? — крикнул третий, показывая на мать, цеплявшуюся за труп сына, который уже испустил дух. Четвертый полицейский схватил мать, она отбивалась, а первый тем временем что-то писал себе в блокнот. Женщина продолжала плакать и звать: