Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Я выглянул из окна большой комнаты у себя в квартире. На улице царило необычное оживление. Люди спорили, собираясь в кучки, и расхаживали по улице взад и вперед. Появились и новые лица. Молодые ребята, сорокалетние, пятидесятилетние бородачи. Они несли карабины. У некоторых были пистолеты. Они стреляли в воздух. Они выходили из двориков, из садиков, на прощание махали рукой семье, родным. Где они прятались до нынешнего дня? Я никогда их не видел. Наверно, жили в маленьких мансардах, работали, должно быть, в ночную смену. Многих из них кто-нибудь провожал. Женщины — жены, матери — держали в руках платочки, утирали слезы. Я растворил окно. Старики держались с большим достоинством, пылко воодушевляли молодых. Я слышал слова, которые доносил до меня легкий ветерок, потому что погода была ясная, небо безмятежное, равнодушное. «Я и сам в четырнадцатом году воевал», — говорил сморщенный старичок. Другой, помоложе, произнес: «Сопротивление». — «Я тоже был на баррикадах, в двадцать седьмом или в тридцать седьмом, в сорок седьмом или в тридцать пятом». Я и не знал, что за последние несколько десятилетий было такое множество баррикад. Во Франции ничего такого не было. Скорее, где-нибудь в Бразилии, или в Испании, или в Конго, или в Палестине, или в Одессе, или в Китае, или в Ирландии. Наверное, речь о французских добровольцах-революционерах, или о революционерах-иностранцах, нашедших прибежище во Франции. Вероятно, во всех странах это происходило на один и тот же лад. И наверняка приносило свои плоды. Возможно, я даже пользовался этими плодами, сам того не понимая. Были наверняка и поражения, потому-то и приходилось все время начинать сначала, начинать сначала…

Один из бойцов задрал голову и заметил меня.

— Пошли с нами, что ты там делаешь наверху?

— Смотрю на вас, — крикнул я. — И удивляюсь.

— Бездельник, — изрек по моему адресу другой боец.

Я затворил окно и забился в кресло. Возможно, — сказал я себе без особой убежденности, — возможно, мне и надо бы тоже пойти с ними. Поступить как все. К несчастью или к счастью, навалилась усталость… Да и зачем, рассуждал я, все равно мы не можем сдвинуть с места солнце, не можем обратить вспять смерть. Думаю, они и убивают-то друг друга именно потому, что не могут потеснить смерть. Вот они и набрасываются друг на друга, и теснят других людей. Яростно хватаются за что придется. Хватаются за что придется, потому что не могут объяснить необъяснимое. Войну, революцию, мир, скуку, радость, болезнь, здоровье, любовь, добрых жен, хнычущих детей. И эту длинную дорогу. Эту длинную дорогу. Внезапно на ум пришло слово «любовь», всколыхнувшее во мне невнятную ностальгию. Я понял, что это могло бы мне помочь, заменить объяснения. Любить до безумия. На самом деле это было настолько неправдоподобно, все было настолько неправдоподобно, что могло показаться привлекательным. Я мечтал о путешествии на прекрасном корабле — море, небо. Или пустыня. Или отыскивать заброшенные города. Остались еще, наверное, в нашем мире безлюдные места. Картина безбрежного моря, спокойной пустыни всколыхнула во мне какую-то радость, словно подобие надежды. Любить пустыню, любить синеву моря, любить белизну кораблей — мне представлялось, что это-то можно. Любить людей казалось мне тяжелей. Не питать к ним ненависти — это да. Но любить эти существа, которые шевелятся, разговаривают, суетятся, шумят, требуют, желают, подыхают? Это уже смешно. Чем может кончиться желание? Чем может кончиться ненависть, резня или простой разговор? Мы бултыхаемся в необъяснимом. Ждать. Доверять. Сердце, набухшее любовью. Бывают на свете сердца, набухшие любовью. Бывают на свете сердца. Нет, я не боюсь. Не страх мне мешает, не страх останавливает мои порывы. А даже если бы я и боялся. Бояться — это так по-человечески. «По-человечески, по-человечески», — и я расхохотался.

Слово «по-человечески» вызывало у меня хохот. Бояться, не бояться — тут нет никаких критериев. Одни боятся, другие не боятся. В конечном счете это скорее даже забавно. Меня возбуждает бездействие. Такая разновидность возбуждения ничем не хуже прочих, просто те, кто возбуждается на мой лад, ничего не делают. Мне не от чего страдать. А между тем я страдаю. Меня возбуждает страдание. Приходится это признать. Во мне живет какая-то неугомонность, и эта неугомонность, как ни странно, ввергает меня в паралич… Разнонаправленные, противоположные толчки. И снова я пожалел, что не изучал философии. Может быть, я бы что-нибудь знал, что-нибудь о чем-нибудь.

В дверь постучали. Это пришла консьержка и сообщила, что моя немая домработница убита и никто не знает толком, кем убита — повстанцем или полицейским. Ей приказали остановиться, она не ответила на оклик.

Консьержка предложила исполнять мои поручения, ходить за продуктами, вести хозяйство.

— Надо вам помочь, мсье, и потом, надо принести чай, сахар, сухари, сушеное мясо, варенье, кофе, картошку. У вас тут хватает места. И в подвале тоже. Никто не знает, сможем ли мы потом выходить из дому.

В самом деле, выстрелы раздавались все чаще. А иногда все ненадолго успокаивалось. Она знакома с бакалейщиком, штора на витрине спущена, но можно войти с заднего хода. Разумеется, он возьмет немного дороже.

Я согласился, разумеется. Правда, очень жаль, что нельзя будет больше ходить в ресторан, мне будет этого недоставать. У меня не хватило воображения. Как это я ничего не предусмотрел? Почему не уехал при первых признаках тревоги, прихватив с собой все деньги, какие были, — теперь они, конечно, обесценятся из-за всех этих беспорядков и грядущих перемен; надо было сесть в синий поезд или в белоснежный самолет, прочерчивающий по небу след, на пароход или просто в машину с шофером. И сейчас гулял бы я спокойно по городу, сверкающему на солнце, шагал бы вдоль розовых фасадов, взбирался на покосившиеся башни, бродил по заграничным музеям, насыщенным искусством. Одному мне было бы скучно. Надо было предложить это Ивонне или Мари; может, она ждала именно этого — путешествий, путешествий… Да, но мне было интереснее здесь, посреди всеобщего возбуждения: было на что посмотреть.

Теперь мне этого больше не хотелось. Воспользовавшись кратким затишьем, я вышел пройтись.

— Не задерживайтесь, — крикнула мне консьержка, — у них перерыв на обед, но скоро все начнется сначала, теперь уже и на нашей улице стреляют по всему живому. Не переходите через дорогу, загляните в ваш ресторанчик и скорее возвращайтесь.

Я завернул за угол улицы, шагая немного поспешнее обычного, очутился на проспекте, вошел в ресторан, который, к счастью, был открыт.

— Входите скорей, — крикнула официантка. — Может, завтра мы еще откроемся. А послезавтра навряд ли.