Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Меня разбудил звонок в дверь. Одиннадцать часов. Пришла Жанна, домработница. Извинилась за опоздание: она обещала быть в десять, но скопилось много работы и муж болен. Однако она не стала слишком терзаться угрызениями совести: заметила, что я только-только проснулся и ее опоздание позволило мне лишний час поспать. Я попросил ее начать с гостиной, а сам пошел в ванную. Не сказал бы, что в ванной у меня ослепительно светло — она выходит на внутренний дворик, — но и не совсем темно. Все же приходится зажигать свет. Какая обуза — ежедневно умываться, одеваться. Я всегда пытаюсь как можно дольше оттянуть это занятие. По воскресеньям, когда в контору было не надо, я нередко приводил себя в порядок только к двум часам, когда наступало время идти в ресторан, и то обходился без бритья. Но по будням приходилось шевелиться быстрее. Теперь у меня каждый день будет воскресенье. Мне стало страшно, что я распущусь. Это было опасно. Эта лень, эти приступы утреннего безволия приводили меня в отчаяние. Теперь они, того и гляди, испортят мне жизнь. Я решил, что попрошу Жанну приходить пораньше, часов в восемь, нет, все же в девять, тогда мне придется раньше управляться с умыванием и одеванием. Я собрался довольно скоро. И в общем весело. Подумал — пойду пройдусь, посмотрю на улицу, на людей, на всю мою новую жизнь. Я уже предвкушал это зрелище — оживленные улицы при свете дня. Кроме того, надо будет как-нибудь прогуляться по пенсионерской улочке. Выйти из дому. Смотреть на людей со смешанным чувством интереса и безразличия. Это прекрасно. У меня есть основания быть счастливым. Надо же пользоваться тем, что столько всего можешь увидеть своими глазами, услышать своими ушами. Внедриться в самую гущу — и в то же время оставаться вне. Наблюдатель на сцене посреди актеров. Все на свете может оказаться увлекательным, занятным, любопытным, трагическим, необыкновенным, таинственным: например, проследить за псом, который спешит к неведомой цели. За людьми, которые спешат к неведомой цели. Смотреть на людей, которые смотрят. Все это — спектакль, задуманный… кем же? Скажем прямо: Богом. Скажем прямо, я в него верю. Но мироздание и в самом деле — тот же спектакль, хоть я и не знаю всей подоплеки этого спектакля. Что ни говори, зрелище поразительное. Этого нельзя отрицать. Может быть, Он позволил миру создаваться самостоятельно. Может быть, я иногда ошибаюсь. Может быть, неправда, что Он предопределяет все наши поступки. Ну да, достаточно приподнять легкую завесу, прячущую мир от повседневности и пошлости, которые скорее не снаружи, а внутри нас, и оказывается, что все ничуть не пóшло, если приглядеться внимательней, и везде драма перемешана с комедией. Я говорю глупости, это другое, совсем другое. Спектакль, который разыгрывают люди, — лишь жалкий суррогат великого театра.

Завтракать было уже поздно. Ничего. Пойду в кафе и выпью аперитив. Дело уже к полудню, можно остаться в кафе, за столиком на улице будет не слишком холодно, или внутри почитать газету. Я оставил ключ Жанне, попросил положить его под коврик. Кажется, она была слегка разочарована тем, что я ухожу так быстро. Ей хотелось поговорить. Я уже заметил накануне, что она норовит рассказать о своей жизни. Но я-то ей о своей жизни не рассказывал. А она бы не прочь послушать. Но этим секретом я делюсь только с собой. Почему секрет? — задумываюсь я. Не то чтобы секрет, но и не то чтобы не секрет. Не люблю болтать, вот и все. И я ушел. Весело сбежал, насвистывая, с высоты трех с половиной этажей. Потом остановился. С консьержкой нужно осторожнее. Побольше достоинства, солидности. Последние ступеньки я прошел спокойно, почти торжественно. Консьержка тут же приподняла занавеску, приоткрыла дверь и смерила меня суровым взглядом. Я решил, что в следующий раз попробую пройти на цыпочках. Робко поздоровался с ней и сам от этого рассвирепел: ведь она все-таки мне служит и я не делаю ничего дурного. Смотри-ка, на сей раз она снизошла до подобия улыбки. Или не улыбки. Во всяком случае, и не нахмурилась. Мне уже тошно было думать, что каждый день придется проходить мимо ее двери, бросая вызов ее безмолвному осуждению, а то и презрению. Похоже, я уже начал выдумывать. Итак, я вышел, свернул налево, разминулся с каким-то стариком на провинциальной улочке, потом опять взял налево, прошел несколько шагов по проспекту. Пересек дорогу. Добрался до самой автобусной остановки, за которой был главный вход в мэрию, преодолел еще несколько метров, свернул направо, оказался перед боковым фасадом мэрии, где был служебный вход для служащих, повернулся к этой двери спиной и перешел на другую сторону, где было маленькое кафе. Там же был газетный киоск. Я купил газету, сел на застекленной террасе за круглый столик рядом со стеклянной стеной. Заказал кампари и выпил, потом второй бокал, потом третий, потом седьмой. Еле удержался, чтобы не заказать еще. Может быть, из-за официанта: я слишком часто его дергал, и он уже посматривал насмешливо, а главное, сердито. Может, я и ошибался. В конце концов, хватит с меня и семи кампари. Легкое счастье, наступившее сегодня утром, правда, с перебоями — сперва из-за Жанны, которая надоела мне своей болтовней, потом из-за нескольких минут страха, когда мне не удалось избежать взгляда консьержки, — это легкое чувство счастья усилилось, усыпило всякую тревогу, и из него родился покой. У меня возникло желание смеяться, глуповатое какое-то желание. Глуповатое. Ну и что? Я быстро проглядел статьи о внутренней и внешней политике, снова убедился, что внутри страны люди не могут между собой договориться, что среди крестьян растет недовольство, среди рабочих тоже, а также среди руководства, ремесленников и коммерсантов. Чувствовалось, что и полиция недовольна: полицейские угрожают взять штурмом министерства. Интеллектуалы в ярости. Студенты тоже, потому что не хотят работать или потому что у них нет работы, а потом не будет рабочих мест, когда они завершат учение — трудное, скучное, бесполезное или настолько интересное и необходимое для прогресса человечества, что следовало бы платить им куда больше. А значит, они не займут подобающего им положения в этом обществе, которое, впрочем, никуда не годится. Я был об этом того же мнения, но по другим причинам: общество не может быть основано ни на какой морали, ни на какой религии; сами условия человеческого существования недопустимы ни в социальном, ни во внесоциальном смысле. Идейные статьи я никогда не дочитываю до конца. На мгновение я оторвался от газеты и засмотрелся на прохожих, не слишком в них вглядываясь, потому что внезапно мне подумалось: неправда, что все в нашей жизни предопределено и нами управляют. Если управляют, то кто? Кто такой этот Я? Существует ли он на свете? Да, существует. Но есть ли он? Только если мы верим в душу, которая заброшена в мир и претерпевает жизнь в мире. Мы, может быть, лишь узелки, эфемерные скрещения энергии, сил, разных и противоречивых тенденций, которые распутывает смерть. Но в то же время эти силы, эти энергетические события — это мы сами, мы сделаны, мы произведены на свет, мы управляемы, но мы и сами себя делаем, и сами собой управляем. Ах, был бы у меня талант к философии! Я бы добрался до сути. Добрался бы до сути всего этого, сам бы лучше во всем этом разобрался, а кроме того, сумел бы объяснить это другим и обменяться с ними мнениями. А еще я бы мог быть математиком. Один математик, студент, кузен Люсьенны, сказал мне, что математика в состоянии доказать существование Бога. Другой — что математика и физика основаны на постулатах, а постулаты, в свою очередь, основаны на пустом месте. Однако все это, все, что я вижу, выстроено. Можно исходить из каких угодно постулатов, из каких угодно аксиом, и на их основании можно что-то возводить. Реальности нет. Ненастоящего нет, настоящего нет, а все-таки все идет должным порядком, все сбывается, все строится. По Божьему соизволению есть у нас свобода иметь свою волю, питать желания, давать истолкования, предлагать гипотезы, противоречащие одна другой или не противоречащие, но в любом случае вполне годные на то, чтобы что-то с ними делать. Как-то несколько лет назад, в ту пору, когда я обедал в ресторане рядом с конторой, я, пока ел, слышал разговор двух студентов, они спорили, причем один из них утверждал, что если бы нацисты победили весь мир, то их расистские теории, их биология, их экономические теории оказались бы подтверждены опытом и на основе этих теорий можно было бы построить солидное мировоззрение, такое же, как марксизм с его биологическим и экономическим подходом. Самые разные и противоречивые математические теории и геометрии всевозможного рода не мешают, а, наоборот, помогают архитектуре. Фундаментом и отправной точкой служит наш замысел, наша гипотеза, а гипотеза — это лишь наша добрая воля или выражение разных типов личности или разных рас. Все проверяется опытом. Что хотят, то и делают. Не я, а «они». Я тут ни при чем.