Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

На углу я свернул направо и вышел на улицу пошире, почти такую же широкую, как проспект, параллельную провинциальной улочке, населенной пенсионерами. Эта новая улица выглядела тоже не слишком весело. Жилых зданий очень мало, зато полным-полно огромных цехов и складов. Вдоль левой стороны улицы тянулись строения, примыкавшие к заводу. Оттуда выходили рабочие. Не было даже ни единой пивной. Был гараж для тех самых автобусов, которые ходили по центральному проспекту, где ресторан. На этом фоне резко выделялась какая-то девушка в розовом платье. Торчало несколько деревьев, шелестя густой, но пыльной листвой. В часы, когда рабочие шли на работу и с работы, это была довольно оживленная артерия, по ней главным образом грохотали тяжелые грузовики и катило на велосипедах множество рабочих. Начинало темнеть. Я прошагал еще сотню метров, потом дошел до угла, свернул направо. Вот и хорошо знакомый проспект, который виден мне из окна. Казалось, я хожу по нему долгие месяцы и годы. Конечно, я приходил сюда, когда покупал квартиру, но знаю проспект только с этого утра, когда по-настоящему его рассмотрел. В толпе прохожих я направился к ресторану. Напротив, на другой стороне, люди по-прежнему ждали автобуса. Я отворил ресторанную дверь и с беспокойством посмотрел, свободен ли мой столик. Он оказался свободен, и я обрадовался. Он уже становился моим столиком. В ресторане было людно, горел свет. Я пробрался в свой угол, повесил шляпу на вешалку, сел. Снаружи тоже зажигались фонари. Ко мне приблизилась официантка, узнала:

— Вы были днем?

— Да. Я буду приходить каждый день. Вы не могли бы зарезервировать за мной столик?

Она ответила, что в таких небольших ресторанах это не принято. Столики резервируют в больших ресторанах. Короче, она попробует, лишь бы я приходил пораньше. Я сказал, что я человек привычки и могу приходить на обед, скажем, к половине первого, а на ужин в семь.

— Сразу видно, что вам дороги ваши привычки, — ответила она.

Но я, наверно, показался ей довольно странным. Она принесла мне меню. Днем я уже брал селедку с яблоками под постным маслом, теперь для разнообразия я заказал сардины, на второе бифштекс с макаронами, а на десерт ромовую бабу. И конечно, бутылку божоле.

— А вы лакомка, правда? — сказала официантка.

— Да, люблю вкусно поесть, а готовят у вас хорошо. И ваше божоле мне нравится.

— У хозяина знакомый виноторговец, поставляет ему вино прямо со своего виноградника, и потом, у нас все свежее и чисто. Видите, сколько народу ходит. И все довольны, едят с аппетитом. У нас лучший ресторан на всю округу. Есть еще одна закусочная, но она пустует. А еще один ресторан, называется харчевня, — он с претензиями.

Она поведала, что сама она — свояченица хозяина, сестра его жены. Здесь же работает еще один ее родственник, он за стойкой. Хозяин сам делает закупки, заказывает продукты.

— С родственниками работать проще, больше понимания. Но я пойду, работа ждет. Сию минуту принесу вам ваш заказ.

Я повернулся и стал глядеть в окно. Занятно рассматривать идущих мимо людей. Я больше люблю, когда светло. Сумерки нагоняют скуку. Но когда видишь, как мимо идут люди, такие разные, это успокаивает, поднимает настроение. В раннем детстве я боялся темноты. Тогда мама брала меня с собой за покупками. Она держала меня за руку. Улица была многолюдная, немножко похожая на эту, чуть поуже. Мама, конечно, прекрасно знала людей в нашем квартале. Она останавливалась поболтать о том о сем с какой-нибудь знакомой дамой, с соседкой. На лету обменивалась парой слов с торговцем. Помню гомонящую толпу, в которой я чувствовал себя в безопасности несмотря на сумерки — улица освещалась плохо. Те силуэты, те люди большей частью уже ушли в небытие. Я помню улицу, полную призраков. И вдруг мне показалось, что сегодняшние прохожие — тоже призраки. Только призраки. Сердце у меня сжалось, в него вползла тревога. Меня охватил страх. Ни от чего. От всего. На счастье, принесли сардины и вино. Ну вот, сказала официантка. Она сама налила мне в бокал божоле. И ушла. Я выпил бокал и налил себе другой. Стало лучше. Слегка повеселее, что ли. У меня так бывает часто: шевельнется радость, запульсирует счастье, но слишком слабо, и я мгновенно сникаю. У меня есть свой метод, как избавляться от печали или страха, это удается, но не всегда. Метод состоит в том, чтобы как можно внимательнее разглядывать вещи и людей вокруг. Сконцентрироваться на них. Я смотрю очень-очень внимательно и вдруг вижу все и вся будто впервые. И тогда все становится непонятным и интересным.

Я сделал усилие и сосредоточился, пытаясь забыть все дороги, которые видел, и все города, и все улицы, и всех людей, и все вещи. Я заброшен в этот мир и постигаю его словно в первый раз. Силюсь понять эту его причудливость, к которой мне иногда удается пробиться. Как будто смотришь спектакль, смотришь со стороны, на расстоянии, а сам не участвуешь, сам ты уже больше не актер и не статист, а ведь обычно и привычно мы все актеры и статисты. Окруженные всеми, но вне всего. Иногда это усугубляет мою тревогу, но чаще, наоборот, прогоняет. Исподволь обостряет наблюдательность, ведь всякий раз думаешь, до чего этот всемирный механизм, и эти люди, и улицы, и копошение уродливы или прекрасны, хороши или плохи, благоприятны или неблагоприятны, опасны или надежны. Иногда удается достичь некоторого морального нейтралитета. Морального или эстетического.

«Они» перестали быть моими ближними, я старался не понимать слов, которые произносили люди в ресторане. Все это был обыкновенный шум или звуки чужого языка. Все превратилось в мимолетные видения, во что-то вроде иллюзии пустоты. Другие в первый и последний раз проходят по улице, по какому-то подобию улицы, подобию пространства. На самом деле существую только я. Все остальное смутно, это просто «что-то такое». И вновь я уперся в стену непостижимого. Где все? Где я? Да, пускай тарелки, ножи и вилки, и автобусы, и пешеходы превратятся в вещи или в нечто такое, с чем неизвестно как обращаться, и неизвестно даже, зачем это! Существую один я. Другие проходили и пропадали с глаз долой, а я чувствовал себя одиноким в этом водовороте, который никак не мог быть реальностью. Реальность оказалась чем-то вроде пустого пространства, заполненного мной. Мое «я» эйфорически раздулось, и чем больше мне представлялось, что «все это» почти что и не существует, тем больше укреплялся я в уверенности, что сам-то я существую. Но следовало придержать эту эйфорию, не разрушать ее, а именно придержать. Иначе я раздулся бы до таких размеров, что занял бы собой, так сказать, все экзистенциальное пространство и вновь уперся бы в невидимые стены непостижимого. Не знаю, удалось ли мне выразить точно то, что я имею в виду. Этого состояния не выразишь. Я, может, хочу сказать совсем другое, а может, и это, и другое. Что-то вроде разума твердило мне, что не может быть, чтобы был один я. Другие — тоже «я», такие же, как я, упорно бормотал разум, который я пытался придушить. Но я в безопасности, только пока чувствую, что я — один, как будто я сам свой творец, свой собственный бог, повелитель призраков. В одиночестве мы обычно одни не бываем. Всё при нас. Мы в изоляции, но изоляция — это не настоящее, не космическое одиночество, а другое, маленькое, социальное, и не более того. В полном одиночестве ничего больше не существует. А так вы маетесь от воспоминаний, образов, вас осаждают другие люди. Докучают вам. Одиночество бывает надоедливое и несносное — тогда-то вы и бросаетесь к другим людям, зовете их, нуждаетесь в них или бежите от них, потому что верите в их существование. Мы боимся других людей — и кидаемся им навстречу, словно надеясь их обезоружить.