Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

— Филуш, перестань, — сказала дама и обратилась ко мне: — Простите, мсье, она лает на незнакомых, а потом-то она привыкнет.

— Не беда, мадам, не беда.

Я поднялся еще на один этаж, позвонил в дверь — никакого ответа. Значит, Жанна ушла. Я вынул из правого кармана ключ, отпер, вошел. Из гостиной пробивалось немного света. Я вошел в залитую солнцем комнату.

Жанна и впрямь потрудилась на славу, все сверкало чистотой — паркет, стол, большой буфет. Внезапно я вспомнил, что не купил вечернюю газету. Проделал обратный путь, запер дверь на ключ, спустился с четвертого этажа. Консьержка посмотрела на меня из-за занавески. Дошел до угла, повернул налево, еще раз налево, табачный и газетный киоск был через дорогу. Секунду подождал, потом, когда автомобили и два мотоцикла остановились на красный свет, перешел улицу, купил газету, потом, повернувшись, переждал, когда остановились машины с другой стороны. Затем перешел дорогу, повернул направо, через несколько шагов еще раз направо. Прошел немного. Вошел в дом. Консьержка опять приоткрыла занавеску, посмотрела на меня. Я обернулся. Заметив, что я вижу, как она на меня смотрит, консьержка опустила занавеску. Я поднялся до второго этажа, мне захотелось выпить у себя на кушетке чего-нибудь крепкого. Забыл сказать Жанне, чтобы купила спиртное. Спуститься еще раз? Я помялся в нерешительности. Потом решил повернуть назад. Спустился на первый этаж, глянул в сторону консьержки, надеясь, что она меня не видит. Она снова приоткрыла занавеску и задернула ее гораздо поспешнее, занавеска чуть-чуть качнулась.

Я пересек вестибюль, свернул налево, потом, через несколько шагов, еще налево; подошел к ресторану, прошел мимо; винный магазин был на углу. К счастью, он был открыт. Я купил бутылку коньяку, потом повернул обратно, опять прошел мимо ресторана, взял направо, потом, дойдя до угла, обогнул его и вошел в дом, напустив на себя по возможности достойный вид и пытаясь спрятать бутылку. Консьержка только зыркнула глазом из-за занавески. Я опять поднялся на второй этаж, остановился перевести дух, поднялся на третий, остановился на площадке третьего этажа, чтобы еще раз отдышаться, подольше. Потом, не отрывая руки от перил, стал подниматься на четвертый. Добравшись до своей площадки, я подошел к двери в собственную квартиру, налево от лестницы, поискал в правом кармане ключ, ключа не было. На миг я совершенно растерялся. Поискал в левом. Ключ был в левом. Я вспомнил, как его туда клал. Поставил бутылку с коньяком на коврик, открыл дверь, потом запер ее за собой на ключ. На лестнице я никого не встретил, люди, наверно, были на работе. Я вошел в гостиную. Около кушетки поставил бутылку, положил газету, сходил еще раз в переднюю, снял пальто и шляпу. Вернулся в комнату, достал бокал из буфета, прикрыл дверцу буфета, потом, обогнув стол, направился к кушетке. Растянулся на кушетке у окна. Привстал, снял башмаки, потом опять растянулся на синей кушетке. Немного привстал, чтобы налить себе коньяку в бокал, который принес из буфета, закупорил бутылку, в два глотка выпил бокал, взял газету и снова растянулся на кушетке. Спинка у кушетки была слегка приподнята, мне были видны собственные зеленые носки. На первой странице сообщалось об авиакатастрофе. Где-то посреди Тихого океана исчез самолет со ста двадцатью пятью пассажирами на борту и семью членами экипажа. Я смотрел на фотографии двух стюардесс. Фотографии были скверные. По этим фотографиям было не понять, хорошенькие они или нет. Наверно, хорошенькие, судя по тому немногому, что о них сообщали. Одна была ростом метр шестьдесят семь, а другая — метр семьдесят два. Обе блондинки. Катастрофа была серьезная. Давно уже не было таких крупных катастроф. Я представил себе стюардессу, ту, что ростом метр шестьдесят семь. Метр семьдесят два — это, пожалуй, для женщины слишком много. Может быть, она была похожа на Люсьенну. Наверно, у нее были красивые ноги и темно-синяя форма, и круглая темно-синяя шапочка была ей, наверное, очень к лицу. А какие у нее были глаза — синие, черные? Синие, вероятно, ведь она была англичанка, а не американка. Я только дважды летал самолетом: один раз в Марсель, откуда вернулся поездом, потому что в самолете мне было как-то не по себе. Второй раз — в Ниццу — повидать умирающую тетку. На этот раз я чувствовал себя спокойнее, и мне понравилось больше. Путешествие было прекрасное, мы летели в небесной синеве, над облаками. Но и на этот раз я тоже не стал возвращаться самолетом. Вернулся машиной с тремя друзьями: четой супругов, которым было уже за пятьдесят, и их двадцатипятилетним сыном, студентом-медиком, заканчивавшим курс. Пожалуй, можно и даже нужно было путешествовать гораздо больше. Займусь этим теперь, когда разбогател: съезжу в Японию, в Южную Америку. Съезжу, подумал я, вот отдохну немного, несколько месяцев, скажем, или год, а потом, пожалуй, начну новую жизнь, полную приключений и развлечений, только не сразу. Я еще был не в состоянии совершать сложные действия, звонить в агентство, ездить в агентство, выполнять формальности, с которыми связано получение паспорта. Покупать одежду, уместную в путешествии. Красивые костюмы. Нет, успеется. С кушетки я видел синее небо, оно приглашало меня к полетам, но я бы не сказал, что мне плохо на этой кушетке. Я вновь взялся за газету: еще один похищенный ребенок и чуть не всюду война. Какой я эгоист, подумалось мне. Какое счастье, что мне не нужно воевать. А еще какая удача, что у меня нет детей, за которых нужно дрожать; но главное, главное, какое счастье, что не надо ходить в контору. Никто меня не заставит. Я выпил второй бокал коньяку, посмотрел на небо, приподнялся, чтобы посмотреть на людей, спешащих по проспекту, потом подошел к другому окну и вновь глянул на тихий переулок с маленькими домиками. Выпил третий бокал коньяку, заткнул бутылку, поставил ее в буфет. Побродил немного, несколько раз обошел вокруг стола. Свет, коньяк, свобода — все это наполнило меня ликованием. Не сходить ли куда-нибудь? Может быть, к конторе, дождаться бывших сослуживцев? Да нет, и так хорошо. Еще успею. Я вновь растянулся на кушетке. Полежал минутку. То с открытыми, то с закрытыми глазами — это была дрема наяву. Я забылся.

Потом я встал. Вышел из гостиной, прошел по длинному коридору, который загибался под прямым углом, осмотрел спальню. Она была оклеена красивыми обоями в цветочек — розы по белому полю. Я очень люблю цветы. Ну, тут скорее обойщик любил цветы. Но я ничего не имею против цветов на постели, на кресле, на стенах. Весело просыпаться утром и везде видеть цветы. Это напоминает мне не деревню, а один сад моего детства, в этом саду друг отца, садовод-любитель, посадил кучу цветов разных сортов. Но я увижу это завтра утром, когда проснусь. Я опять нырнул в темный коридор, все-таки он был очень длинный. Направо от двери в спальню была ванная. Я вошел в ванную, побыл там секунду-другую. Это моя ванная, — сказал я себе, — больше не нужно каждое утро торчать в очереди, как в номерах, где весь этаж кидался к одному и тому же клозету. И этот темный коридор, такой таинственный, мне тоже нравился, по нему можно было прогуляться. Дойти до конца, вернуться, это было как подземелье или потайной ход, по которому куртизанка крадется в спальню вельможи. Вернувшись в гостиную, я выглянул на проспект, потом выглянул в переулок. На меня напала нерешительность. Если потороплюсь, еще успею встретить у выхода кого-нибудь из моих бывших товарищей по конторе. Я ненадолго задумался, а потом решил, что еще не все видел по соседству, в окрестностях дома. Я еще не ходил никакой другой дорогой, кроме провинциальной улочки и проспекта. Ни разу не обошел весь квартал целиком. Осень только началась, было еще светло. «Нет, нет, не пойду к конторе».