Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Я вернулся в большую комнату. Небо уже не было таким синим. Солнце уже не озаряло его так ярко, как недавно. Синева померкла, и я вдруг осознал, что небо — крыша. Земля — шар внутри другого шара, а тот шар, по-видимому, находится внутри другого шара, а тот, в свой черед, — внутри другого шара, а тот… Я попытался представить себе некий шар конечного размера внутри другого шара, тоже конечного, а тот — внутри следующего, тоже конечного, и таких шаров — бесконечное множество; — это вызвало у меня тошноту, головную боль. Головокружение. Бессилие постичь вселенную, невозможность понять, каково то, что есть, — вот что неприемлемо. Не говоря о том, что, как мы знаем, форма вещей — это только наше о них представление… С двенадцати лет этот вопрос обуревал меня то и дело и внушал мне такое же чувство чудовищного бессилия, такую же тошноту. А как все эти люди, что прогуливаются по улицам и бегут за автобусом? Если бы все принялись об этом думать или, вернее, воображать себе невообразимое, никто бы вообще не сдвинулся с места. Я уже говорил себе: не будем думать, поскольку думать мы не можем. Люди пренебрегают немыслимым или забывают о нем; отталкиваясь от немыслимого, они мыслят дальше, они основывают свои мысли на этом немыслимом, и это для меня тоже немыслимо. А ведь они изобрели арифметику, геометрию и алгебру… Но алгебра тоже ведет вас к бездне… Но они построили машины, организовали общество, они преспокойно плюют на этот абстрактный вопрос, на вопрос, не имеющий ответа.

Может быть, если хочешь мыслить о том, о чем мыслить не годится, то это глупая гордыня. Но при чем тут гордыня, что такое вообще гордыня? Как бы то ни было, мне не от чего оттолкнуться. Вот он я — за стеной мира и забыл, что там, по ту сторону стены. Я не решаюсь оттолкнуться от нее. Может быть, это болезнь. Я один остался у подножия этой стены. Совсем один, как дурак. А они проделали некий путь, они даже организуют всякие общества, с переменным, честно говоря, успехом, и у них есть всякие необыкновенные приборы, а я только смотрю на стену, повернувшись к миру спиной. Я уже собирался, да, собирался не думать больше, поскольку думать все равно невозможно. Любопытно, они считают, что и мир, и вселенная, и мироздание — все это вполне естественно, нормально, что это данность — так они считают. И они-то и есть ученые, а я — лодырь и невежда. Мы в тюрьме, конечно, мы в тюрьме. Я ничего не знаю именно оттого, что хочу знать все. Может быть, им удастся дать ответ? Через десятки, сотни поколений они постигнут непостижимое, сумеют вообразить невообразимое. Если они, не останавливаясь, работают, садятся в автобусы, пишут книги, считают, покоряют далекие звезды, если открывают с помощью микроскопа все то, что бесконечно мало, значит, у них, наверное, само собой возникает бессознательное ощущение, что они своего добьются. Правда, мне кажется, что они опираются на пустоту, но и это опять-таки слово и ничего больше. Мы даем имена, которые ничего не говорят, вещам, о которых ничего нельзя сказать, ничему, о котором ничего нельзя сказать. Бесконечно малое… Если бы я, одержимый бесконечно большим, был бы вдобавок одержим бесконечно малым…

Эти глупые вопросы помешали мне идти вперед, помешали обрести вкус к жизни и ее проявлениям. Ах, но это как раз неправда! В жизни есть вещи, которые хотя бы меня радуют. Но я не мог больше выносить этой скуки. Я не мог больше выносить того, что называл тошнотой конечности и тошнотой бесконечности. Все через это прошли, лет в тринадцать, в четырнадцать, в восемнадцать. А потом они не то чтобы переступили через это — в том-то и дело, что через это невозможно переступить, — а просто перестали с этим считаться: не то забыли, не то им стало все равно. Кто-то вообще никогда над этим не задумывался. Например, политики. Эти всегда или в таком-то месте, или в другом, или уж у себя дома. Им с лихвой хватает пространства конечного размера. Я не хочу сказать, что я лучше. Или что они лучше меня. Это вообще ничего не значит. Да, для меня это вообще ничего не значит. Абсолютных ценностей не бывает. На этом шаре, который заключен в другой шар, который заключен в другой шар, который заключен в другой шар. Опять это кошмарное головокружение. Я подошел к буфету. Открыл дверцу, достал бутылку коньяку. Выпил один за другим пять бокалов. Господи, как стало хорошо. Все вопросы как-то выдохлись, я согрелся и почувствовал себя счастливым, или, вернее, не столько счастливым, сколько свободным от всех этих вопросов. Теперь я был в плену не только у шара, но и у теплой обволакивающей пелены алкоголя. Но тошнота прошла. Я больше не думаю о немыслимом. Или все это отодвинулось. Что за проклятие — видеть все время только стену. Но теперь проклятие развеялось. Как мне хотелось остаться таким — таким, как все! Мне очень захотелось растянуться на кушетке, но я знал, что засну до утра. Нет, надо было выйти из дому. В ресторан.

Я пошел в ресторан, обогнув дом с другой стороны, чтобы увидеть еще две соседние улицы. Итак, сперва я очутился на той провинциальной улочке, где два-три домика напоминали маленькие шале; потом свернул направо. Передо мной открылась улица, представлявшая собой унылое зрелище: с чистенькими домиками соседствовали замызганные четырехэтажки из тех, где квартиры сдаются задешево. Посреди улицы сбились в стаю мотоциклисты, готовые сорваться с места всей командой, — они такое, вероятно, видели в каком-то американском фильме, который только что прошел, оставив у юнцов жажду терроризировать окружающих. Их было человек пять-шесть; придерживая одной рукой каждый свою машину, они сгрудились вокруг мотоцикла, с которым было что-то неладно, и явно забавлялись, исторгая из него тарахтение. Потом зарычало еще два или три мотоцикла, и я поспешил как можно скорее уйти прочь от этих ужасных орудий и их кошмарного шума, в котором я мучительно угадывал агрессивные умыслы, с успехом находившие себе выход. Трое-четверо работяг в спецовках возвращались домой, судя по походке, явно успев поболтаться в пивнушке. Я ощутил свою буржуазность. Ощущение своей буржуазности было мучительно, как чувство вины. Какой вины? Напрасно я повторял себе то, что и так знал, то есть что никакой вины за мной нет, — мой разум не в силах был достучаться до иррационального начала. Вот что значит оппозиция и оппозиционная пресса! Какую власть забрали над нами клише, которых мы не признаем, а они все равно коварно проникают в нас и пропитывают насквозь! Вина тут ни при чем. Никто ни в чем не виноват. Или все во всем виноваты, а это то же самое. Но как слабы те, что чувствуют за собой вину, понимая при этом, что ни в чем не виноваты. Какой разрыв между разумом и неразумием. Кто чувствует себя виноватым и вместе с тем знает, что виноват, тому остается только сдаться, сложить с себя полномочия. Его уже ничего не удерживает от самоубийства. А мне-то, сбитому с толку, как быть?..