Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Купил на базаре столовые приборы, тарелки и к ним чашки с узором из роз. Купил сервиз для завтрака на две персоны. Ложечки серебряные, чашки с золотым ободком. Расставил сервиз на китайском подносе и водрузил на буфет. Буду им пользоваться только по воскресеньям, думал я.

Купил простыни, наволочки, купил себе новый костюм для торжественных случаев, — прекрасный серый костюм в клеточку. Грязную одежду оставил в номерах, взял только коричневую куртку и черные вельветовые брюки. Из книг захватил «Отверженных» Виктора Гюго, «Трех мушкетеров» Александра Дюма и добавил к ним «Двадцать лет спустя» и «Виконта де Бражелона».

Я пока не выезжал из номеров: сперва надо было нанять прислугу, чтобы вела дом. Я не в состоянии был управиться с веником, тем более с пылесосом. Последние дни на старом месте были исполнены радости пополам с меланхолией. Все прошлое — Жанина, Жюльетга и Люсьенна, коротенькая ежедневная дорога на работу, бистро, — все безвозвратно ушло. Вот такая жизнь: возня в пыльной, захламленной бумагами конторе, гостиничная кровать, которая по вине персонала, то есть горбатой старухи-горничной, надрывавшейся из последних сил, частенько так и стояла неубранная до моего прихода с работы вечером. Будильник по утрам, бешеная гонка до конторы в надежде успеть, пока не унесли список присутствующих, радость, когда не опоздал и успел расписаться, ярость, когда прибежал через тридцать секунд после того, как список унесли, — за всем этим словно таилось какое-то счастье, открывшееся мне только теперь, красота пыли, запруженной машинами улицы, людей, торопившихся, так же как я, на работу, сотен и сотен тусклых физиономий — в сущности, не лиц, а просто облаков, и наверняка за этими облаками пряталось солнце, которое все мы, сами того не зная, носим в себе. Прошлое всегда прекрасно и ласково, но об этом догадываешься и начинаешь жалеть слишком поздно. Людям нужна некоторая перспектива, и неважно, кто вы — министр или канцелярская крыса, миллиардер или бездомный. Да, да, мир, залитый солнцем, — внутри нас, радость могла бы загораться в нас постоянно, в любую минуту, если бы мы знали, то есть я имею в виду — знали вовремя. Как прекрасно уродство, как радостна печаль, а скука ведь объяснима только нашим невежеством! Самый ледяной холод не устоит перед сердечным теплом. Надо только знать, на какую кнопку нажать, чтобы оно включилось. В сущности, мы сожалеем обо всем, и это доказывает, что все было прекрасно.

На самом деле эти эйфорические мысли лезли мне в голову у стойки бистро после нескольких рюмок спиртного. Пора было остановиться. Не перебирать — иначе мысли пойдут в другую сторону. И тогда всё окутают белесый туман и безнадежность, и начнешь жалеть о том, что понапрасну прожил в этом убогом мире. Благодать, которую дарует алкоголь, непрочна. Благодать или просветление. Когда я пробуждаюсь для истины? Когда вижу лишь убожество и зловоние или когда думаю, что всякая жизнь и все, что бы мы ни делали, — это цветущий и светозарный май? Но мы ничего не знаем. У нас нет ни права, ни возможностей судить, надо просто доверять. Но кому?

Я понял, что слишком много думаю, а ведь принял уже решение вообще не думать, и это было бы куда благоразумнее, потому что, сколько ни думай, все равно ничего не поймешь.

Я чересчур много философствую. Вот в чем ошибка. Не будь я таким философом, я бы жил счастливее. Если ты не великий философ, нечего философствовать. И даже великие философы, если они великие, — всегда пессимисты или приходят к таким выводам, которые невозможно понять. Или предлагают, чтобы мы дали полную волю всем нашим желаниям, — а к чему это приведет? У доброй половины людей желания либо обострены до невозможности, либо запрятаны глубоко внутри. Если они дадут своим желаниям волю, перестанут их подавлять, они же все поубивают друг друга или сами себя, хотя нет, не могут они поубивать друг друга, не могут дать волю желаниям, это невозможно: полиция не позволит. Если полицейские сами не захотят дать волю своим желаниям, то такое решение невозможно — разве только в революционные периоды, когда все всех убивают, твердя, что делают это только во имя жизни, причем лучшей жизни. Революция внедряет тиранию, внедряет быстро, и самые неистовые желания оказываются на цепи. Но огромная часть людей не желает давать волю своим желаниям, потому что эти люди сами не признаются себе в своих желаниях, или потому что желания недостаточно сильные, или потому что у людей вообще нет желаний. Вот и у меня нет желаний, или есть, но немного, или были, но прошли. И даже если есть, не стоят они того, чтобы отпускать их на волю или дополнительно подхлестывать. Пожалуй, у меня все-таки есть желания. Но они спят. Я не стремлюсь их разбудить. Какие мои желания? Чтобы от меня отстали. Чтобы желания других людей оставили меня в покое и не тащили вслед за собой. А главное, я желаю обходиться без желаний. Между тем, как я замечаю, желания у меня все-таки есть. Ладно, желание женской ласки угасло. Надеюсь, навсегда. Да я и желал-то несильно. Это и спасло меня от женщин. Но бывает, что мне хочется вина. Вино чуть-чуть бодрит и самую малость поддерживает во мне желание жить. Иначе бы все уже погасло, я бы уже умер.

Я часто думал, что источник моего несчастья — в газетах. По всей планете сплошь массовые бойни, восстания, убийства на почве ревности, землетрясения, пожары, анархия и тирания. В итоге получается, что я чуть не все время хожу угрюмый. Может, я читал слишком много газет? Больше не буду. Нам повезло: мы живем на последнем клочке земли, который еще не объят пламенем. Будем этим пользоваться. «И не стыдно вам жить впустую?» — спросил меня как-то Пьер Рамбуль или Жак, не помню, кто именно. Пристально в себя вглядываясь, замечаю, что мне не стыдно: что лучше — призывать других людей к массовым убийствам или оставить их в покое, пусть живут и умирают как могут? Не испытываю потребности отвечать на этот вопрос.

У горничной в номерах была сестра, тоже горбунья, сказала горничная, но помоложе, и работы не боится, потому что, не считая горба, здоровье у нее вполне приличное. Горничная сказала мне точный адрес, у Шатильонских ворот, недалеко от моего нового дома.

Я взял последний чемодан. Попрощался с хозяином. Вызвал такси. Я смотрел на улицу, на людей, выходивших из конторы, — время было обеденное. Многие мои бывшие коллеги в полдень ели в столовой, которую устроил наш патрон совместно с другими маленькими конторами. Несколько раз я туда наведывался, там был прекрасный картофельный салат с селедкой. Начало накрапывать. Я сел в такси.

Довольно долго ехали по Парижу: ну и давка! Пробки не меньше чем на час, а ведь в это время большинству людей полагалось бы сидеть за обедом! От района Северного вокзала до проспекта Шатильон было далеко. Улицы перетекали в улицы, все они были одинаковые, и люди тоже были все одинаковые. Десятки тысяч, все на одно лицо, все бежали, неслись куда-то вперед, словно к какой-то точной, хорошо известной цели. Казалось, улицы заполнены собаками. Только собаки так бегут — с таким видом, словно знают куда. На мосту Сен-Мишель дождя уже не было. На улице Эколь тучи разошлись и проглянуло солнце. Но повсюду, повсюду те же люди, все на одно лицо. Будто бесконечно размножились один или два человека. В тринадцать часов десять минут я добрался до дому. Внес чемодан, поздоровался с консьержами. Это были пенсионеры, муж и жена, он высокий, пузатый, краснолицый, она поменьше, седая и на вид, естественно, недоверчивая и сварливая. К своей должности относится серьезно. Я ее уже видел, когда приходил покупать квартиру. Она так играла роль консьержки, что можно было подумать — она именно консьержка, а не женщина, к примеру сказать.