Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Я бы и не прочь был трудиться, чтобы ее порадовать, ее так огорчало, что я плохо учусь. Она поддерживала меня, как могла, жалела меня, а не себя: «Ты бы мог носить красивый мундир посла, академика, генерала, мундир с орденами. Этого добиваются трудом, многие добились. А ты не глупей других. Ну, давай же, старайся…» Я приносил из школы только плохие отметки. Она надрывалась ради меня. Я отслужил в армии. Потом она сразу нашла мне это место благодаря патрону, которому она надписывала адреса, а тот дружил с другим патроном, к которому я и попал. «У тебя еще есть время, — сказала мне она, — у тебя еще есть время сдать экзамены на бакалавра. Ты можешь учиться вечерами». Я проработал в конторе всего несколько недель, когда она внезапно умерла от воспаления мозга. Исполнила свой долг, вырастила меня, передала из рук в руки патрону, как-то пристроила.

Я разрывался от угрызений совести и от бессилия. Угрызения совести терзали меня потому, что она дважды потерпела в жизни крах: первый раз из-за отца, второй — из-за того, что я обманул ее надежды и не помог, не сумел ей помочь вновь наладить погибшую жизнь. Я больше не в состоянии был жить в темной двухкомнатной квартирке с кухней, где она надрывалась у меня на глазах. Потому я и перебрался в дешевые номера, тоже не слишком-то веселые. И очутился нос к носу с Жаком Дюпоном, часы напролет пересказывавшим мне одни и те же шутки. Но вечерами, после работы, пока я бродил из бистро в бистро, Жак занимался самообразованием. Читал романы и умные книги. Он состоял в революционной партии. Вечерами подвергал себя идеологической обработке, за ночь все это переваривал, а с утра яростно нападал на общество. А поскольку я был его единственным собеседником, он испепелял меня взглядом, грозил мне пальцем и возбуждал во мне угрызения совести, так что я ощущал свою ответственность за все зло, порожденное «системой». Я был и плохое общество, и плохая система, и козел отпущения. Правда, это продолжалось недолго, от силы час, потому что хозяин или секретарь слышали из соседнего кабинета обрывки разговора, выходили, приближались к нашему столу, требовали, чтобы мы работали. Наступало умиротворение, а в полдень мы с Жаком по-дружески шли вместе в обычное наше бистро пропустить по аперитиву. После обеда он уже слишком уставал, чтобы продолжать свои гневные проповеди, а главное, нам приходилось много работать, чтобы наверстать время, потерянное из-за его разглагольствований. Осенью, уходя с работы, мы с Жаком отмечали, что дни становятся короче. Начиная с января то он, то я отмечали, что по сравнению со вчерашним день стал на минуту длиннее.

Я не бунтовал. Но и не смирился, потому что не знал, с чем мне смиряться и в каком обществе мне могло бы быть хорошо. Мне было не грустно и не весело, и весь я, с ног до головы, был включен в космогонию, которая могла быть только такой, как была, и никакое общество не могло в этом что бы то ни было изменить. Вселенная была задана раз и навсегда, с днями и ночами, звездами и солнцем, землей и водой, и любые перемены в том, что было задано, превосходили возможности нашего воображения. Небо было вверху, земля — у меня под ногами, был закон всемирного тяготения и другие законы, им был подчинен весь космический распорядок, а мы были его частью. И все-таки два-три раза я бунтовал. Иногда в контору после делового обеда приходили с инспекцией вкладчики и члены административного совета. Нас предупреждали об этом за двадцать четыре часа. Мы подметали, наводили порядок, чисто брились, надевали свежие, хорошо отутюженные рабочие халаты и ждали этих господ. Они переступали порог конторы, ведомые нашим патроном. Мы вставали им навстречу. Они не здоровались, не отвечали на наши приветствия, они нас даже не видели. Осматривали архивы, папки с делами, выслушивали пояснения патрона. Иные даже шляп не снимали. Но у всех шестерых или семерых лица были багровые после отменного обеда, который они только что закончили. И все были при красной ленточке или розетке.

Как только за ними затворялась дверь, Жак Дюпон взрывался:

— А ведь это мы их кормим. Они жиреют на нашем поте и нашей крови.

Утверждение Жака Дюпона казалось мне преувеличенным по форме, потому что ни он, ни я не потели во время работы, а сидели в удобных позах, и моя ярость быстро проходила: они такие краснорожие, говорил я себе, что скоро умрут от апоплексии. И что такое Жак Дюпон и я, две жалкие букашки, рядом с тремя миллиардами других людей! Вкладчиков было шестеро или семеро, опять-таки среди трех миллиардов представителей рода человеческого. Чем и кем их заменить? Изменится общество или не изменится, я принадлежал к тем, кого поведут за собой остальные.

И все равно я чувствовал себя неуютно в своей шкуре. Не знал, как шевельнуться, чтобы ее не чувствовать или чувствовать как можно меньше. Время от времени, особенно когда я был подростком, меня волновала тайна вселенной. Бесконечная вселенная неподвластна нашему пониманию. А в школе и везде мне повторяли, что вселенная бесконечна. А еще говорили, что вселенная и конечна, и бесконечна, это казалось мне еще более непостижимым, если можно так выразиться: что же будет «после» вселенной? Возможно, вселенная не конечна и не бесконечна, а слова «конечная» и «бесконечная» — ничего не выражающие термины. Если мы не можем представить себе ни конечного, ни бесконечного, ни неконечного-не-бесконечного, — а ведь это всё такие простые, элементарные вещи, буквально созданные для того, чтобы мы их понимали, — не лучше ли вообще не думать обо всем этом? В£сь наш разум расползается в какой-то хаос. Что мы можем знать о справедливости, о физическом устройстве земли, об истории, о законах природы и мира, если от нас скрыты самые основы нашего возможного понимания? Главное, не будем думать. Ни о чем не будем думать. Ни о чем не будем судить. Иначе я сойду с ума. Но что такое сойти с ума? Еще вопрос, который не следует себе задавать. Так я и жил год за годом, жил настоящей минутой, минутой без объяснений, какой-то неопределенной минутой. А ведь у этой минуты была своя история, потому что были же и Люсьенна, и Жюльетта, и Жанина. Потому что было же время, были концы недели и начала недели. И был организм — я начинал ощущать его как что-то тяжкое, неприятное, что в одно и то же время и я, и не я. Отвращение к жизни и скука — не считаясь ни со мной, ни с моей простой и примитивной философией — скука и отвращение к жизни завладели мной, пронизали все мое существо вопреки моей воле, вопреки щиту не-думания. Ежедневные хождения на работу из привычки превращались в насилие. Я себе этого не объяснял. Ничего нельзя объяснить. Но я терпел. А главное, не видеть больше Жака Дюпона, Пьера Рамбуля, патрона — это было почти счастье. Уйти, стать свободным. Так что среди полной непонятности были все же крохи чего-то понятного. Пускай мы не можем постичь вселенную или узнать великие законы, которые ею правят, мы все же можем маневрировать в маленькой вселенной внутри огромной бесконечности или внутри неконечности-небесконечности.