Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Пришлось все-таки сходить к Жанине, кассирше.

— Значит, покидаете нас. Разбогатели… А почему вы хотите отсюда перебраться? Одинокий, нескладный, ну куда вы поедете?.. Хотя да, теперь вы в состоянии нанять прислугу.

Она чуть не плакала. Некоторое время она занимала у меня в сердце место Жюльетгы. Но это было и прошло. От вечного сидения в кассе она стала неповоротливой. Толстеет. Она убеждена, что я не такой, как все, что я неблагодарный. А я на самом деле такой, как все, как все в наше время, изверившийся, разочарованный, быстро устаю, перемогаю усталость, живу без цели, работаю как можно меньше (и только потому, что нельзя вообще не работать), люблю себя побаловать: пропустить рюмку-другую, хорошо пообедать время от времени, лишь бы как-то избыть эту вечную горечь и вечную усталость.

Патрон все-таки пришел в кафе попрощаться. Люсьенна тоже пришла. Это была третья сотрудница конторы, более ценная, «кадровая». Она явилась вместе с Пьером Рамбулем. Люсьенна — мое третье и последнее увлечение. Нам всем было, в общем, некогда встречаться, ухаживать: работа, да и жили почти все в пригороде, так что выбор обычно падал на кого-то из своих. Брали то, что под рукой. Люсьенну я больше всего любил, если это слово здесь годится, а ничего другого мне в голову не приходит. Она предпочла мне этого юнца Пьера Рамбуля, новичка в конторе. Из всех трех Люсьенна была самая молодая и стройная. Она не устояла перед Пьером, молодым человеком, полным энтузиазма и с прекрасными перспективами, — к нам он пришел просто на короткую стажировку. Он ждал только капитала, чтобы пуститься в большой бизнес. Он дал Люсьенне понять, что приобщит ее к своей жизни и своим делам. Патрон нанял Пьера Рамбуля ровно пять лет и один месяц тому назад, и ровно пять лет назад Люсьенна бросила меня ради Пьера. Они до сих пор работают на старом месте.

— Можете заодно отпраздновать пятилетие совместной жизни, — сказал я Люсьенне, вошедшей вместе с ним в кафе.

Люсьенна покраснела, она все еще смущалась, когда меня видела, и каждый день я наблюдал, как она краснеет. Ей было немного совестно, что она меня бросила, и обидно, как это она ошиблась в Пьере, оказавшемся не лучше меня. Но он был помоложе и не такой некрасивый. Правду сказать, я тоже не такой уж некрасивый, просто у меня лицо невыразительное и бесцветное, от самого рождения пожухшее, с тусклыми голубыми глазами.

Шутка, которую сыграла со мной Люсьенна, причинила мне много горя. Где найдешь другую такую же хорошенькую, чтобы она мною заинтересовалась, да с такими же красивыми ногами, да такую статную, да с такой обаятельной улыбкой? Когда она меня бросила, я стал сомневаться в себе, как-то растерялся. Я понял, что Люсьенна занимала в моей жизни определенное место; пока она была при мне, я этого не замечал. У меня даже началась депрессия, я взял месяц отпуска по болезни и весь месяц держался подальше от конторы. В сущности, у нас с ней было одиночество на двоих. Но это я теперь так думаю. А во времена уныния я воображал, что потерял рай земной. Мне казалось, впереди у меня только спячка да неприкаянность. И неужели ей лучше с другим?

Пьер больше не упоминает о грядущих свершениях, а, напротив, отрастил брюшко. Он тоже стесняется при встречах со мной, не слишком, но все-таки… Что остается спустя пять лет от заурядной и мелкой драмы? Может, они и не стесняются при виде меня, ни тот, ни другая. Я все это вообразил. Так или иначе, уже пять лет у меня нет женщин. Я привык жить один. Слишком недоверчивый, чтобы попытаться жить, как говорится, своей жизнью, или выстроить свою жизнь, или изменить ее. Да и жил ли я вообще? С Люсьенной что-то у меня тогда вроде бы началось… И с Жюльеттой, пожалуй, тоже мелькнул среди туч кусочек синего неба.

Выпили по первому бокалу божоле, по второму бокалу божоле, по третьему бокалу божоле. Не дожидаясь, пока я закажу по четвертому, патрон ушел. Пожелал мне удачи; правда, перед тем успел сообщить, что расширяет контору, затевает интересные дела, что от клиентов отбою нет, не успевает отвечать на запросы, придется нанимать дополнительный персонал. Я содрогнулся при мысли о том, сколько свалилось бы на меня работы, если бы я остался… Спасибо американскому дядюшке… Патрон собирался утроить, учетверить оборот. Мне пришлось бы трудиться вчетверо больше. Но в конечном итоге я не поверил ни единому слову; контора будет, конечно, и дальше работать ни шатко ни валко, как раньше. Я избежал другой опасности: он не стал меня уговаривать вложить деньги в его предприятие. Я понял, что он этого не хотел. Его контора была задумана маленькой. Он слишком боялся рисковать. И конечно, был прав: ради чего лезть из кожи вон? Я бы на его месте вел себя точно так же. После пятого бокала Пьер и Люсьенна ушли, остальные тоже. Все немного окосели. Конечно, я обещал время от времени заходить в гости, пятнадцать лет на одном и том же месте — это кое-что да значит, не так ли? Большинство поступило в контору на моих глазах. Другие при мне увольнялись. Я помнил отца патрона, уже потом ему на смену пришел сын — я тогда как раз устраивался на работу. Люсьенна, уходя, улыбнулась мне, и в ее улыбке мне померещилось сожаление и, пожалуй, даже раскаяние; смотри-ка, у нее седой волосок, да и морщинка, как странно, мне и в голову никогда не приходило, что не вечно она будет юной. Похоже, на глазах у нее блеснули слезы; она чмокнула меня краешком теплых губ. У нас не было никаких оснований злиться друг на друга. Может, она простодушно надеялась, что между нами не все кончено. Может, считала, что теперь, если я захочу, можно все начать сначала. Ведь в свое время наш порыв — так она, возможно, думала — разбился о безденежье, о безрадостную работу, но любовь горами двигает, любовь разрывает цепи, разбивает препятствия, перед ней ничто не устоит, это всем известно. Собственная заурядность заставляет нас упускать свое, отрекаться от счастья. А Великая Любовь не знает, что значит самоотречение, она понятия не имеет об этой проблеме, никогда не смиряется, смирение, так же как поражение, — удел заурядных людей. Бедная Люсьенна, она воображала, что в других условиях из этого могло что-то выйти. Объективных условий не бывает. Чувствовал ли я хоть когда-нибудь, что под пеплом еще тлеет жаркое пламя? Эх… Сколько бы я ни копался у себя в душе, сколько бы ее ни исследовал, не могу выявить ни малейшего трепетания. В сумрачных пространствах моего внутреннего мира— только развалины, погребенные под другими развалинами, которые погребены под другими развалинами. Но если есть развалины, значит, когда-то, наверно, стоял храм, белели колонны, пылал огонь в алтаре? Это всего лишь предположение. На самом деле, может, ничего и не было, кроме хаоса.