Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Последним остался Жак Дюпон. Тринадцать лет мы сидели за одним столом, лицом к лицу, и работали: списки, списки, списки. Неделю-другую, пока не найдут мне замену, ему придется работать вдвое больше; хотя разве патрон еще не нашел мне замену? А потом Дюпону надо будет привыкать к другому человеку, привычки этого другого будут его раздражать и бесить, а потом он неизбежно к ним приспособится, перестанет обращать внимание. Вот кого огорчит, что я уволился. Надо будет к нему иногда заходить. Дождусь его как-нибудь у дверей, после работы. Выпьем вместе аперитив, как в прежнее время, которое ему уже представляется старым и добрым. И я, конечно, дам ему свой адрес, а как же, пускай приходит в гости.

— Непременно, — говорю я ему, — непременно.

— Хотя вы теперь разбогатели, так что чего уж…

— Да нет же, нет, я вас не забуду, что вы! Я ничего не забываю, ни плохого, ни хорошего, а тем более не забуду такого человека, как вы…

Короче, кончилось тем, что он остался со мной пообедать в бистро. Мы поставили хозяину выпивку. Потом он нам поставил.

— Приходите повидаться, мсье, нельзя же вот так покидать друзей. Пятнадцать лет вы у меня обедали. Я вас хорошо кормил. Повсюду есть рестораны, повсюду бистро, понимаю, но нигде о вас так хорошо не позаботятся. Что вам принести?

Мы с Жаком сидели за столиком у окна. Было пасмурно. Мы заказали паштет, сардины, говядину по-бургундски, кофе, две бутылки божоле. Взяли еще кофе, несколько чашечек кофе, несколько рюмочек коньяку к кофе, он ушел, я ушел.

Мне не терпелось сменить квартиру. Долгие годы я жил в маленькой комнате в недорогих номерах. Зимой там было более или менее тепло. Летом слишком тепло. У меня была кровать с красным одеялом, шкаф, стул, умывальник, туалет в коридоре. На том же этаже было несколько комнат с жильцами, так что приходилось часто стоять в очереди. То и дело вспыхивали ссоры. Приходилось вставать очень рано, чтобы успеть первым, а потом я еще три четверти часа досыпал, потому что на работу мне было только к половине девятого. Без четверти девять уносили листок, в котором отмечались присутствующие; не успел расписаться — плати штраф. Моя комната была на седьмом, последнем этаже. Потолок слегка скошен. Квадратный балкончик с железными перилами. Сама комната светлая. В углу десятка два книг. Хотелось больше, но не было ни книжного шкафа, ни полок. Прочитав книгу, я ее выбрасывал. Сохранил «Бесов» Достоевского, «Отверженных» Виктора Гюго, «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо», рассказы и романы Кафки, Арсена Люпена и Рультабиля [35] Арсен Люпен — великосветский взломщик, персонаж детективных рассказов Мориса Леблана (1864–1897); Рультабиль — журналист и сыщик-любитель, герой детективных романов Гастона Леру (1868–1927). . По воскресеньям я ходил в кино, ходил один. Подружки у меня больше не было, а я был слишком робок, чтобы заговорить с девушкой прямо на улице, как Жак Дюпон, полагавший, что улица — лучший салон знакомств; может, он и хвастал. После кино я немного гулял по улицам. Равнодушно глазел на витрины, с большей заинтересованностью оглядывался на женщин, иногда шел посмотреть второй фильм, обычно детективный, или садился на террасе какого-нибудь кафе и пил пиво кружка за кружкой.

Все же я немного томился. Все мы знаем, что ничего нет печальнее воскресных послеобеденных часов. Глядя на молодые пары, — беременная мамочка толкает вперед коляску с младенцем, а юный папаша впереди ведет за руку еще одного карапуза, — я испытывал желание убить их и покончить с собой. Но после третьей или четвертой кружки пива все делалось забавным и даже веселым. С наступлением сумерек гуляющие семейства сменялись менее унылыми лицами и силуэтами. Еще две кружки — и я достигал некоторой безмятежности. Во всем теле разливалась легкость. Губы растягивались в блаженной улыбке. Я возвращался в свои меблирашки и, пошатываясь, отпирал дверь комнаты. Раздеваться было очень трудно, я, как умел, складывал одежку на стул и падал на кровать. Из предосторожности я заводил будильник, ставил его на ночной столик, но всегда или почти всегда просыпался за несколько секунд до звонка. Пожалуй, звук будильника только пугал мое подсознание, которое и без того будило меня до звонка. Я нажимал кнопку и еще несколько минут лежал в постели, уже проснувшись или в полудреме. Я ради того и напивался в воскресенье, чтобы забыть, что утром в понедельник, хочешь не хочешь, начнется новая неделя. Утро понедельника, головная боль, разбухший язык — это было отчаяние. Умывание и одевание еще в большей степени, чем в другие дни, превращались в муку, казавшуюся нечеловеческой. Ежедневная каторга, такая же тягостная, как воскресная, но совсем по-другому. Жил я недалеко от конторы. Выходил на улицу, там все спешили, все так же, как и я, заново выстраивали свой ад поденной работы. На минуту-другую я задерживался в кафе на углу, глотал чашечку густейшего кофе или рюмку спиртного. После этого я чувствовал себя лучше или равнодушнее. Именно в понедельник я обычно опаздывал и уже не заставал списка присутствующих, в котором надо было расписаться: его успевали унести.

— Как прошло воскресенье? — спрашивал Жак. — Повеселились?

— Смеялся до колик.

Жак был женат. Ему было скучно ходить с женой в кино. Ему хотелось сходить одному или с другой женщиной. А мне было скучно ходить в кино одному. Но, усевшись перед экраном, я об этом забывал. Мне было бы трудно пересказать содержание фильма или фильмов, которые я посмотрел. Я сидел в зале, смотрел на движущиеся картинки, видел людей, которые гоняются друг за другом, потом дерутся, потом с шумом и грохотом убивают друг друга из револьверов. А Жак выбирал, на что пойти. Он не смотрел что попало. Это был культурный человек. Он подолгу рассказывал мне о фильмах, которые видел. Но я знал, что ему было скучно не меньше моего. Просто он себе в этом не признавался. Понедельник — самый тягостный день недели, самый невыносимый. На мои плечи наваливалась вся начинающаяся неделя, как весь мир — на плечи Атласа. В понедельник вечером я освобождался от одной шестой груза. И с каждым днем становилось все легче и легче. В пятницу вечером я был, так сказать, счастлив. Предстояло еще утро субботы, но после обеда мы уже были свободны. Я устраивал себе радостный или роскошный обед, после обеда валялся в постели, а с субботнего вечера начиналась скука, потому что теперь только воскресенье отделяло меня от мучительного понедельника. Понедельник был самый тяжкий и гнетущий день, воскресенье — самый пустой.

Я, конечно, сам виноват. Надо было учиться. Отец умер, когда мне было пять лет. Я жил на иждивении у матери. Не знаю, почему она была в ссоре с родными. Из-за отца, наверно: они не хотели, чтобы она выходила за него замуж. Отец давным-давно умер, но она так и не помирилась с семьей. Она много работала, бедняжка, тоже ходила в контору, но на жизнь все равно не хватало. Вечерами после работы она надписывала адреса на конвертах. Я немного помогал, потом она отправляла меня делать уроки. Я засыпал над книжками и тетрадками. Мать очень расстраивалась, что я лодырь. «Трудись, — говорила она, — если не будешь трудиться, после пожалеешь, но ты же будешь, правда, мой хороший? Станешь учителем, инженером или врачом. Будешь большим начальником. У тебя будут свои подчиненные».