Валентин Курицын - В зареве пожара

Косоворотов вздохнул, не спеша закурил папиросу и кивнул головой на дверь.

— Припри-ка поплотнее.

Иван Семёнович поспешил исполнить это приказание. Его маленькие подслеповатые глаза вопросительно уставились на принципала.

— Вот какая оказия, братец мой, — с деланным равнодушием начал Косоворотов. — Известился я, что вернулся в наши палестины мой старший сынок…

— Антон Константинович, приехали?

Косоворотов поморщился.

— Да, вывалился. Шлялся, шлялся, а теперь к родному углу потянуло. Пишет мне, что вот так-де, в большой нужде и при всём том болен.

Иван Семёнович соболезнующе покачал головой.

— Болен? Вон она, какая история! Да где же они остановились?

Косоворотов досадливым жестом потушил папиросу.

— А ты слушай, да не перебивай. Притулился он на постоялом. Вот тут адрес его прописан. На-ка вот возьми. Съезди ты сейчас к нему и разузнай, как и что. Ежели и впрямь болен, так передай ему от имени моего, что вечером его перевезут ко мне домой. Как ни как, а ведь своё дитяще родное, не чужой человек… Ну, а ежели поймёшь ты из разговоров, что письмо это жалостливое он с умысла написал и что намерен он здесь пьянствовать да карамболи выкидывать, тогда иное дело. Скажи ему моим словом, пусть убирается из города на все четыре стороны. Дай ему четвертной билет и на вокзал отвези. Пригляди за ним, чтобы в городе не застрял с деньгами-то. Коли ломаться начнёт, так полицией пригрози… Я его, голоштанника, прохвоста, в бараний рог сожму! Найду, небось, на него управу. Смеяться над собой не позволю… Понял ли?

— Как не понять. Оборудую всё в лучшем виде.

— Ну, так поезжай с Богом, похлопочи… Только ты вот что, Иван Семёнович…

Косоворотов смущённо запнулся.

— Ты, брат, уж про это никому ни гу-гу…

— Обижаете, Константин Ильич! Слава Богу, служу в Вашей фирме семнадцатый год. Хозяйский интерес пуще всего берегу.

— Ну, ну, ладно… Поезжай себе.

…Около обеда только вернулся парламентёр.

— А морозец сегодня на улице. Так за нос и щиплет!

— Ну, рассказывай, что и как, — нетерпеливо перебил Косоворотов.

Иван Семёнович уселся с самодовольным видом человека, выполнившего данное ему поручение, прочистил нос доброй понюшкой табаку и начал.

— Да что-с! Всё устроил в аккурат… Постоялый дворишка мизерный. Прямо сказать, трущобное место. Грязь, духота, мужичьё!

— Да, ты, к делу, к делу.

— Лежит наш Антон Константинович в каморке. Обличьем краше в гроб кладут. Одёжа на нём, простите-с, самая бедная. Спервоначалу не признал меня. Шутка ли, восемь годочков, как из нашего города отбыть изволили.

— Да ты мне про дело обсказывай: какие его разговоры?

— Точно, разговор был большой-с. Бесперечь кашляет. В грудь ему, стало быть, вдарило… С виду скучный, болезнь-то его шибко согнула. Однако ж всё расспросил. И про Вас, и про сестриц допытывал. Закинул я этаким ловким манером, нащёт рюмочки, то исть — смехнулся жалостно. Мне, говорит, впору с голоду помирать, где уж пить. Обсказал промежду прочим, что долго-де вас беспокоить не будет. Мне, говорит, только-то весны перебиться, а там, говорит, я опять на ноги встану. На прощанье-то и спрашивает: «А что, отец-то, не больно сердится?» Ну, я, натуральное дело, успокоил.

Косоворотов в волнении прошёлся по комнате.

— Ну, спасибо, спасибо, Иван Семёныч. Вот я ещё что тебя попрошу. Под вечер заезжай ты на постоялый, расплатись там за него и вези прямо ко мне… Только вот что, одежды-то у него верно тёплой нет.

— Да Вы не извольте беспокоиться, Константин Ильич. У меня лишняя шуба найдётся, довезём.

— Ну, ладно, коли так. Сегодня я пораньше из конторы уйду; да как бы не забыть, завтра ведь Ворошиловским векселям срок. Так ты, того… заверни к нотариусу.

— Помилуйте-с?! Разве я пропущу.

…Косоворотов вернулся домой ранее обыкновенного. За обедом был сдержанно молчалив. Односложно отвечал на вопросы дочерей.

Только после обеда, когда гимназисты ушли в классную, он сообщил барышням о скором приезде брата.

— Антоша приедет, вот радость-то! — всплеснула руками Ниночка.

На щеках Гликерии Константиновны тоже вспыхнул румянец оживления, но она сдержалась и вопросительно посмотрела на отца, ожидая разъяснения.

— Больной он приехал… На постоялом остановился. Вечером перевезут сюда… Во флигеле жить будет… Вы же смотрите, не болтайте языком. Нечего по городу звонить. Не велика радость, что пьянчужка-сын вернулся… Эх, убавил он мне веку! Ну, да ладно, поживём — увидим. Может, теперь и за ум возьмётся…

…Жизнь в городе шла повышенным темпом. Обычные обывательские интересы, мелкие будничные грошовые расчёты отодвигались на второй план.

Повсюду в городе, от гостиных бомонда до серых мещанских домишек окраины, интересовались известиями с театра войны. Местные газеты зарабатывали хорошие деньги, выпуская телеграммы отдельными бюллетенями.

Патриотический энтузиазм, охвативший население при первых раскатах грозы, давно улёгся. Сменился глубоким недоверием и глухим скрытым недовольством. Доморощенные стратеги подвергали горячей критике действия полководцев на Дальнем Востоке.

…Разыгрывались тяжёлые сцены спешной мобилизации.

Люди многосемейные, обсидевшиеся на привычных местах, перестали быть уверенными в завтрашнем дне. Наблюдалась общая растерянность, точно у всех уплывала из-под ног почва.

Наряду с этим в городе происходили широкие открытые кутежи чинов интендантского ведомства, заезжих ремонтёров и просто офицерства, так или иначе застрявшего в городе.

В лучших ресторанах шёл дым коромыслом. Вино лилось рекою. Пропивались свои, а нередко и казённые деньги. На фоне мрачного, безудержного разгула разыгралось несколько грандиозных скандалов.

В некоторых случаях дело не обошлось без кровопролития. Всё это давало общественному настроению особый тон. Атмосфера сгущалась.

Легкомысленная бравада одних, заглушённое негодование других, пассивное недоумение и растерянность третьих, — совершенно изменили физиономию городской жизни.

…Поздней ночью, когда на глухих окраинных улицах бушевали запасные, пропивая перед выступлением в поход свои последние гроши, или в серые пасмурные дни, когда по улицам, неловко и вяло шаркая ногами, двигались толпы бородатых мужиков, одетых в солдатские шинели, — создавалось впечатление чего-то тревожного и мучительно гнетущего.

Многие общественные здания города были приспособлены под лазареты для раненых, эвакуируемых с Востока.

…В половине января, после получения телеграмм о петербургских событиях, общество резко разделилось на два лагеря.

Отовсюду неслись вести о революционных выступлениях рабочих. В воздухе чувствовалось приближение грозы.